— Да ты че к ней пристала, видишь, не в себе она. Говорит, мужа кокнула. Ну и че — запросто!
— Вас, простите, как зовут? — невозмутимо полюбопытствовала я.
— Клава, — с подъемом произнесла она, обрадованная тем, что привлекла к себе внимание.
— Очень приятно, — язвительно улыбнулась я, — я вас попрошу не мешать нам.
— А я и не мешаю, — обиделась Клава.
— Кш, — брезгливо прошипел дежурный, — заткнись!
Клава поджала бледно-сиреневые губы и, закинув ногу на ногу, отвернулась.
— Вы действительно застрелили Альберта Степановича? — вполголоса спросила я Дюкину.
Не поворачиваясь ко мне, она кивнула. И тут же разрыдалась.
— Милиция нашла пистолет, из которого вы стреляли? — произнесла я.
— Нет, — сухо проронила Дюкина.
— Почему? Вы его спрятали?
— Нет… не помню… — Дюкина утирала слезы свернутым в комок платком.
— Как это произошло?
Она посмотрела на меня, как затравленный зверь.
— Я буду говорить с милицией. Меня обещали допросить, — она устремила жалостливый взор к дежурному.
— Вы и мне тоже должны все рассказать. Ваш свекор хочет вас спасти, он уверен в вашей невиновности, — сказала я.
— Я убила его, — с обреченным видом проговорила она и, снова дернувшись всем телом, заревела.
— Как это случилось? Вы приехали на дачу ночью?
Она кивнула словно марионетка.
— Вы застали его с другой женщиной? — продолжала я выпытывать.
— Нет, он был один, — прорвалось сквозь всхлипы и завывания.
— У вас произошел скандал?
— Да. А потом… — она заливалась слезами, — потом… я… убила его.
— Из его оружия?
Дюкина опять кивнула.
— И где оно?
— Не помню! — с неожиданным ожесточением выкрикнула Вероника. — Я приехала домой и стала фотографировать его вещи — непонятно зачем. Мне было так одиноко, так одиноко… — она уже не вытирала слез.
Я смотрела, как трясутся ее губы, и во мне поднималась волна странной щемящей жалости, желание помочь несчастной. Я превозмогла себя и решительно произнесла:
— Вы должны вспомнить в интересах следствия. Вы выкинули пистолет?
— Не помню, — заладила Дюкина, — ничего не помню! Помню только, как я стояла перед Альбертом — он лежал на кровати — и умоляла его выслушать меня. Но он… он сказал, что, что бы я ни говорила, как бы ни просила, он все равно со мною разведется. Это было невыносимо! — взвизгнула она.
Дежурный стал проявлять беспокойство, он беспрестанно поглядывал в нашу сторону, словно мы были два сорванца или душевнобольных, отданных ему под опеку.
— Вы знали, что у него есть любовница? — прямо спросила я.
— Да, — задыхаясь, выпалила плачущая Вероника, — эта маленькая дрянь… эта…
— Вы застали мужа на даче с ней? — не унималась я.
— Нет! — крикнула Дюкина. — Он был один.
— А вы знаете, что он должен был с нею встретиться на даче в воскресенье ночью?
Дюкина вытаращила глаза.
— Вижу, что нет, — спокойно констатировала я, — во сколько вы приехали на дачу?
— Кажется, после трех ночи, — устало выдохнула Вероника, сразу как-то обмякнув и постарев, — он уже лег спать. Свет был потушен, но я знала, что он не спит. Потому что он сразу откликнулся на мой голос… как только я перешагнула порог спальни. Я сказала, что приехала за снотворным. На камине лежал его пистолет, рядом с таблетками. Но я не придала этому значения. Я хотела помириться с Берти, лечь с ним в постель, чтобы ощутить тепло его тела, чтобы не стоять одной посреди тускло освещенной комнаты, чтобы… — она запнулась.
— Итак, — хладнокровно подытожила я, — вы хотели помириться, а он требовал развода.
— Да, — с упрямым видом произнесла Дюкина, — но вначале я просто говорила ему, что не могу без него жить, что он нужен мне как воздух, что он для меня все… — она опустила голову на грудь, — я не хотела его убивать…
Похоже, Дюкина нашла во мне замену всем журналистам и коллегам с телевидения.
— Я думала скрыть это, но чувства переполняли меня, и я не выдержала! — глаза Вероники злобно сверкнули. — Эта смазливая сурдопереводчица тоже хотела нашего развода. Рассчитывала женить Берти на себе! Но нет, — плотоядно улыбнулась она, — этого я допустить не могла. Я стала женой Берти, когда он находился в депрессии, и решила оставаться ею до конца. Мне… да… — она сквозь слезы с мученическим торжеством посмотрела на меня, — я вышла за Берти замуж и не намерена была уступать его кому бы то ни было!
В эту минуту я была уверена, что именно Дюкина убила своего мужа. В ее голосе было столько болезненной гордыни, столько тайного злорадства и страсти, что я мысленно похвалила себя за проявленную осторожность и предусмотрительность в отношении этого расследования. Вовремя взяла расписку со Степана Федоровича. У меня не оставалось сомнений в том, что Альберт Степанович пал от руки разгневанной и ревнивой жены.
— Вы выстрелили в него… — решила я ускорить повествование, придав ему динамику строгой последовательности фактов.
— Да, два раза, — с остекленевшими глазами сказала Дюкина, снова вдруг уйдя в себя, — я выстрелила в него, а потом легла рядом… Сама не зная, что делаю, легла рядом…
— А пистолет? — едва скрывая раздражение, спросила я.
— Выкинула, наверное… — с отсутствующим видом произнесла Дюкина.
— В каком месте?
Дюкина давно перестала плакать. Она повернула ко мне голову и непонимающе уставилась на меня.
— Не знаю, — она истерически захохотала, — разве мне было до того!
Я вздохнула и непроизвольно встретилась взглядом с бомжихой. Та, видно, торжествовала по поводу того, что Дюкиной удалось повергнуть меня в замешательство. На ее губах застыла ехидная усмешка.
— Муж не сказал вам, как провел время на даче до вашего появления? — сделала я попытку зайти с другого фланга.
— Нет, я не спрашивала его, — холодно процедила Вероника.
— А между тем у него была Зарубина…
— Мне это не интересно, — с презрительной гримасой проговорила она.
Я недоумевала по поводу того, почему она скрывает местонахождение пистолета. Или она действительно не помнит, куда его дела, или ее память блокирована из-за того, что сам факт убийства настолько значим для нее, для всей ее жизни, что она пренебрегла такой протокольной мелочью, как орудие убийства? Или просто потешается, таким образом показывая другим, что для нее разные там милицейские штучки — ничто по сравнению с той трагедией, в которой ей была отведена ведущая роль? Своего рода истерия…
— Постарайтесь вспомнить: вы стреляете, опускаете руку с пистолетом. Может быть, потом кладете его в сумку?
— Не знаю, — пожала она плечами с нарочито беззаботным видом, — какое мне до этого дело?
— А те письма с угрозами?
— Их сочиняла я, — издевательски ухмыльнулась Дюкина.
Ее лицо вдруг сразу утратило миловидность, став похожим на маску. Неестественная веселость этой маски была сродни вульгарности. Я догадывалась, что под этой маской скрывается страшное отчаяние, которое Дюкина в целях выживания старательно гримирует под знающую себе цену решимость, демонстрируя гордое смирение со своей тяжелой участью.
— Для чего вы их сочиняли?
— Чтобы досадить Берти, — загадочно и сладострастно улыбнулась она, — первое из них я написала после того, как он заговорил о разводе.
— Он их показывал вам, говорил о них?
— Нет, — судорожно засмеялась она, — но, — она поправила свою длинную челку, — однажды я подкралась к нему и увидела, как он читает одно из них, самое последнее. Он был вынужден сообщить мне об угрозах. Ох, как же я развлеклась, как мне было весело! А потом вдруг стало нестерпимо жаль Альберта, да и себя жаль, — упавшим голосом добавила она.
— Значит, письма с угрозами все-таки были? — решила уточнить я.
— Были, — кивнула Дюкина.
— Где же они теперь?
— Я их уничтожила.
— Когда?
— На следующий день после смерти Альберта, — Дюкина шмыгнула носом и уставилась в дальний угол помещения.
— Для чего?
— Сначала я не хотела, чтобы узнали о моей причастности к убийству, — ответила она, — а письма были косвенным доказательством. Ведь так?
— Ладно, допустим, — не ответив на ее вопрос, я сделала вид, что согласна с доводами, — сегодня утром вы сказали мне, что у вас с мужем были хорошие отношения. Зачем вы мне лгали?
— По той же самой причине, — немного помолчав, спокойно сказала она. — Мне была выгодна его смерть, так как если бы мы развелись, мои доходы сильно бы сократились, а я уже привыкла жить в достатке, не задумываясь, на что завтра купить буханку хлеба.
— У вас были когда-то трудные времена? — недоверчиво спросила я.
— Конечно, — она коротко кивнула, — мама не слишком-то заботилась о том, как здесь живет ее дочь, то есть я.
