— Кого?
— Моих милых дам. Завтра вечером в лаборатории большой сбор. Ученики и дамы. Надеюсь, придешь?
— Разумеется. А кто будет?
— Женька, ты, Андрюха, Коля. Марина, конечно. Аня, Таня, Кристинка. И — помнишь? — незабвенная Лидочка. Для тебя — Лидия Петровна. Помнишь ее борщи?
— Такое не забывается. Еще котлеты. Но вы не шутите? Все они вместе?
— Именно. Вот уж, этот поток не назовешь ламинарным! Заранее предвкушаю массу неожиданностей.
— А я — одну детерминированность, — вздохнул Сережа. — Крупный, полновесный скандал.
— Ерунда, что-нибудь придумаю. Кстати! Ты ведь у нас гений толерантности. Так вот, если между Аней и Кристинкой возникнет напряженность, будь другом, не вздумай ее гасить.
— То есть вы специально хотите свести их двоих? А остальные — для отвода глаз?
— Ну, Сережа, — засмеялся Бекетов, — это уж слишком. Я действительно хочу вас всех видеть. И тем не менее из всякой ситуации надо извлекать максимум полезного, согласен?
Вообще-то Некипелов был весьма сдержанным человеком, но в присутствии учителя иногда вел себя, как мальчишка. Вот и тут взял да откровенно спросил:
— Вы хотите бросить Аню ради Кристины?
Владимир Дмитриевич удивленно поднял брови, и только тут до Сережи дошло.
— Простите! Бестактный вопрос. Я не собирался…
— Я рад, что ты еще не разучился задавать бестактные вопросы. Да, я хочу расстаться с Аней.
Бекетов помолчал, затем кивнул и медленно повторил:
— Я хочу расстаться с Аней.
— Для нее это будет страшным ударом.
— Знаю. Разумеется, я приложу все усилия, чтобы это для нее смягчить. Черт побери! — вдруг горячо воскликнул он. — Не понимаю, сколько она может терпеть и на кой черт я ей дался!
— Ваш тип личности почему-то очень привлекателен для женщин, — не без зависти прокомментировал Сережа.
Видимо, зависть слишком явно прозвучала в голосе, поскольку Бекетов ответил:
— Брось, Сережка! В этом ровно столько минусов, сколько и плюсов. У нас у обоих с тобой по два брака, и от каждого дети. Но ты еще не дошел до той мысли, которая посетила меня на исходе пятого десятка. Не стоит заводить детей, если их мать — не та женщина, с которой ты будешь в силах провести всю жизнь.
— А если такой нет? Или она любит другого?
И тут же перевел разговор в другое русло:
— А вы не боитесь, что Лидия Петровна оскорбит Марину? Она ведь ненавидела ее со страшной силой. Я хорошо помню тот период.
— Да, но в результате поле брани осталось за Лидой, так что она имела основания успокоиться. Скорее ей впору оскорблять Таню, но с Таней у них прочный мир. Кстати, тебе не кажется, что Кристинка чем-то на Марину похожа?
— Внешне? Что-то есть. Я имею в виду, от Марины той поры.
— Разумеется, внешне. Внутренне она совсем другая, тем и интересна. Хотя и тут есть нечто общее.
— Что же?
— Возможно, дело в возрасте, но Кристинка пока совершенно естественна. Много ли ты знаешь подобных женщин? Ведь они по природе актрисы. Нет, не волнуйся, оскорбить Маришу я Лиде не дам. Мариша — создание хрупкое.
— Мне так не кажется. У нее весьма твердый характер.
— Одно другому не мешает.
На этом беседа не кончилась, но продолжение уже не так настойчиво просилось на ум, и Некипелов его прогнал. Без того следователь уставился в удивлении, ожидая ответа. Впрочем, эпизод пронесся в памяти всего за несколько секунд.
— Так вы знали о намерении Бекетова бросить жену ради Кристины?
— Понятия не имел. Мы с ним не говорили на подобные темы, предпочитая обсуждать новости науки. Простите, мне надо идти.
— Погодите! Последний вопрос как раз об этом. Как вы считаете, после Бекетова остались какие-то научные результаты? Я имею в виду, неопубликованные или незавершенные.
— Наверняка.
— И что с ними будет?
— Спасибо, что напомнили, — любезно поблагодарил Сергей Михайлович. — Скорее всего, доведением их до кондиции займется Панин, но если он не захочет, я сделаю это сам.
— Как вы полагаете, эти результаты могут иметь… скажем… материальную ценность?
— Вы предполагаете, я или Панин отравили учителя, дабы завладеть его научным наследием? — откровенно сделал вывод Некипелов. — Оригинальная идея! Только имейте в виду, мы разрабатываем не крылатые ракеты, а теоретические научные концепции. Наука же в нашем несовершенном мире — не самая выгодная стезя. Я могу идти?
— Да — ответив, когда вы последний раз видели Бекетова и где вы были в среду около двенадцати дня.
— Разумно, мы ведь должны позаботиться об алиби. У меня в среду занятия с десяти и до пяти, что может подтвердить большое количество студентов. Владимира Дмитриевича я видел во вторник на его юбилее. Вы удовлетворены? Я пока свободен?
Талызин молча кивнул. Он был не слишком-то доволен собой. Некипелов, при всей своей очевидной уклончивости и склонности передергивать, прав в одном — здесь совсем иной мир и иные люди, чем те, к каким Игорь Витальевич привык при рутинной следственной работе. Поведение криминального авторитета, с трудом закончившего среднюю школу, было проще истолковать, чем вызывающие закидоны гения-студента или холодную иронию сноба-преподавателя. Остается надеяться, что с Паниным повезет больше. Судя по отзывам, тихий, покладистый человек.
Шум из аудитории, где читал лекцию Панин, был слышен еще в коридоре.
Талызин, воровато оглядевшись, посмотрел в щелочку между дверями. Сутулый пожилой тип в мятом, испачканном мелом пиджаке бубнил что-то себе под нос, не обращая внимания на студентов. А они, что характерно — на него. Вот в таком оригинальном согласии прошли минуты до звонка.
— Николай Павлович? Я хотел бы с вами поговорить. Моя фамилия Талызин, я следователь прокуратуры и занимаюсь расследованием обстоятельств смерти Бекетова.
— Вчера меня уже допрашивали по этому поводу, — срывающимся фальцетом заявил Панин.
— Да, конечно, но я хотел бы прояснить некоторые моменты.
И тут тихий, покладистый человек, сжав кулаки, выкрикнул:
— Не дождетесь! Сейчас не те времена, когда милиция могла прийти выкручивать руки ученым! Вы не при коммунягах работаете, господин следователь! Это при коммунягах вы безнаказанно пытали людей в своих застенках, теперь вам этот номер не пройдет! Я буду жаловаться, я напишу в газеты, на телевидение! Вы еще пожалеете!
Талызин, что при советской власти, что теперь не имеющий привычки пытать людей в застенках, решил воззвать к логике.
— Вы ошибаетесь, Николай Павлович! Я просто хотел бы с вами побеседовать. В неформальной обстановке, по-товарищески. Разве это для вас же не удобнее, чем повестка в прокуратуру?
— Гусь свинье не товарищ! — нервно сообщил Панин. — Повесткой, только повесткой. А еще лучше — в кандалах! А сплетничать с вами в святых стенах университета — ищите себе, господин следователь, другого стукача!
И нелепой походкой пожилого, привыкшего к сидячей работе мужчины он быстро проковылял по коридору и скрылся за углом. «Да уж, — ошарашено подумал Игорь Витальевич, — выбрал я себе покладистого фигуранта, нечего сказать! Если уж якобы тихоня меня облаял, то как меня встретит юный Петренко, страшно даже представить…»
Но, что интересно, вновь попал пальцем в небо.
Андрей стоял в коридоре напротив лаборатории и мрачным взглядом сверлил дверь. Мрачность с его обликом совершенно не вязалась. На задорном лице немного повзрослевшего, но вряд ли остепенившегося Тома Сойера должна была сверкать жизнерадостная улыбка, а рукам следовало пристраивать среди почтенных стен университета дохлую кошку, но никак не покоиться в карманах. Впрочем, до конца совладать со своей природой парню не удалось. Да, он вроде бы стоял в коридоре, однако ни на секунду не прекращал движения — то шаркал ногой, то подскакивал, то вертелся. Талызину даже стало смешно.
Разумеется, вслух он смеяться не стал.
— Добрый вечер! Вы — Андрей Петренко? А я — Игорь Витальевич Талызин, следователь прокуратуры. Я занимаюсь смертью Бекетова.
— А… ну, да… Добрый вечер! А что? Нам вроде сказали, больше от нас ничего не надо.
— Потребовались некоторые уточнения.
— Да, конечно, — Андрей улыбнулся, и его серо-голубые глаза засияли. — Если это надо для Владимира Дмитриевича…
Тут он осекся, улыбка померкла.
— Почему-то такое ощущение, что он живой, — пожаловался парень. — А потом — бах! — и вспоминаешь. Чертовщина!
— Это действительно надо ради Владимира Дмитриевича, — заметил Талызин.
— Хорошо. Только я не знаю, что именно вы хотите. Вы спрашивайте, хорошо?
— Может быть, мы пройдем на кафедру? Там будет удобнее.
Андрей вздохнул.
— Там Кристинка. Это лаборантка наша. Плачет, по-моему. Я заглянул, и вот теперь не знаю… То ли утешать, то ли лучше не трогать. Теперь стою, как дурак. Мы можем зайти в аудиторию, вот сюда.
