— А вот и расправа надо мной. Вот, видимо, где за грехи наказывают…
Заминка, тянувшаяся жалкие несколько секунд, прекратилась. К паху Антона тесно прижался вибратор, свободной рукой хозяйка огладила совершенно точно зарозовевшиеся щеки. Тишина. Она и гнетущее ощущение более тесного контакта с механическим другом. Горячева колотило, он бесшумно всхлипывал, тычась лицом в ладонь — единственное, что было у него. Все замерло в предвкушении щелчка кнопки, который неминуемо наступил. И Антона вновь пронзила вибрирующая ласка, вытряхивая из его нутра новую волну удовольствия, новый уровень желания. Радиус воздействия то безбожно увеличивался, то вновь останавливался в одной точке и пытал с методичностью капающей на темя воды.
Горячев выгибал позвоночник колесом, ребра раскрытой клеткой прорезались сквозь натянувшиеся мускулы и кожу. Легкие горели. Антон чувствовал себя уставшим, как марафонец, который решил во что бы то ни стало побить рекорд — но не рассчитал свои силы на старте, а потому подыхал теперь на ходу. Приближение вибратора к головке отдавалось жалящей болью, не сравнимой даже с жжением, которое причинял долбящийся в уретру буж. Не знал Горячев, где он пропустил остановку, на которой можно было соскочить с чувственной грани. А теперь запутался в собственных сексуальных переживаниях так, что не мог разрядиться. Шептал:
— Больно… очень больно… — но время, замедлившееся и ставшее вязким, как грязь и песок залитого дождями Петергофа, повернулось против Антона. Поймало его в петлю.
— Я не могу так больше… Пожалуйста… Дай мне кончить… Пожалуйста… — молил он так, как не молил никого в своей жизни. Жгучее напряжение сменилось густым теплом, запульсировавшим под кожей, у висков, на груди и животе. Горячев едва ли чувствовал нижнюю часть своего тела, отчаянно разводя колени, насколько ему позволяли путы возле лодыжек. Вновь застонал. — Пожалуйста…
Молчаливым согласием послужила мягкая стимуляция головки члена пальцами. Антону позволили все, совершенно все, абсолютно все. Хозяйка следовала ярким импульсам молодого тела, отдавая ему самые чувственные прикосновения, пробивая по самым отзывчивым на ее вкус точкам. Горячева захлестнула глубокая предоргазменная пульсация, заставив сочиться сильнее обычного. Это явно помогало его истязательнице; собрав всю влагу ладонью, она бесстыдно растирала ее по промежности, заставляя поскорее приблизиться к роковой точке. Но именно в тот самый момент, когда она отвлеклась, когда нежные пальцы подобрали мошонку и лишь случайно надавили на кожаный шов за ней — Антон вдруг взвился. Яички плотно подтянулись к стволу, глотку разорвал дрожащий стон, — и он скрутился, приподнялся на руках, всем телом сжимаясь в один такт с забившейся плотью. Член качнулся раз, другой, третий — Горячев заревел, — семя тугими струями брызнуло, поползло вниз по напряженному прессу…
Все стихло. С последним протяжным стоном Антон резко выдохнул и ломано опустился на локти, запрокинув голову назад. Он чувствовал себя совершенно опустошенным. Приятно опустошенным. И одновременно — будто одиноким… Такой оргазм стоил трех, и Горячева в слепой темноте сразу стало клонить в сон, но одну мысль он сформулировал быстрее, чем успел погрузиться в холодное небытие:
— Не уходи так быстро.
Хозяйка споткнулась о просьбу, смазав свои отточенные движения, выверенные до малейшей секунды, и планы. Тьма сгустилась на мгновение в безответной тиши. И вдруг на живот Антону легла рука, растирая подушечками пальцев семя. Что-то неуверенное читалось во властных ранее движениях. Подвешенно-звонкое, колкое для того, кто бессовестно мучил слепых любовников. Над Горячевым раздался глухой поверженный вздох, потом неприятно зашуршала упаковка (влажных салфеток, он вновь уловил этот запах), и вскоре Антон оказался насухо вытерт. Ему освободили ноги, затем руки, заставляя расслабленное тело послушно выгибаться, и Горячев вновь мог почувствовать благородный ореховый аромат. Потом шаги отдалились, но внезапно вернулись, утопив жертву любовного одра в мягком пледе по самый подбородок. Антон разулыбался, плотнее кутаясь в нем. Он вдруг почувствовал себя в такой безопасности, так доверился, что у него и мысли не проскользнуло попытаться сдвинуть повязку, подглядеть… Он принял условия игры. Хозяйка запустила руки Горячеву в волосы, расчесывая их и упираясь подушечками в скальп. Наверное, только сейчас Антон мог всерьез задуматься о том, что у нежных рук нет длинных женских ногтей. Впрочем, он пробовал разных девушек, а у этой — ввиду того, что она уже предлагала — короткий маникюр объяснялся элементарным удобством и соображениями безопасности. Распробовав ласку, хозяйка резко ее оборвала, уже более привычно погладив Антона по щеке подушечкой большого и костяшками четырех прочих пальцев.
Был внутри Горячева один парадокс, в котором тот не отдавал себе отчета. Его озабоченность, пылкость и потребительское отношение к сексу соседствовали с нежностью, пробуждающейся после. Почти все девушки, угодившие с ним в постель, сталкивались с тактильностью и жаждой простой близости, которые Антон проявлял, когда все заканчивалось. Ему нравились объятия, нравилось ощущать возле себя живое теплое тело, еще минуты назад принадлежавшее ему, нравилось принимать поцелуи и прикосновения… Он испытывал тягу к этой одномоментной любви, хотя потом неизменно срывался, уносился в привычную суету, а затем снова первым делом требовал только секса. В этом его обвиняли все. Обвинения приводили к скандалу или мгновенному отчуждению — и Антон остывал, а потом начинал искать новых удовольствий и новых эмоций. И неизменно вместе со страстью желал простой заботы по отношению к себе.
Меньшим эгоистом его этот факт, впрочем, не делал, потому что в ответ он не заботился никогда.
— Как ты думаешь, я извращенец? — Горячев ухмыльнулся, приваливаясь теснее к мягкой ладони. Послышалось два щелчка, затем пальцы успокаивающе защекотали его под подбородком, а рука погладила живот в точности как маленькому ребенку перед сном. Антон засмеялся. — А я вот теперь и не знаю даже. Обиженные дамочки обычно называют меня так, но я-то знаю, что настоящий извращенец — это мой лучший друг… Он недавно вернулся из Амстердама. И первым делом впарил мне знаешь что? Никаких тебе историй про его приключения там, нет… До сих пор ничего не рассказал, сука… Просто пришел ко мне, съел мою еду, а потом посоветовал пойти к тебе. Вот я и думаю: он-то извращенец… А я, если согласился?
Хозяйка обронила смазанный смешок, словно история была вроде веселой, но что-то в ней насторожило. Ладонь продолжала размеренно гладить живот по часовой стрелке, тревожа ворс пледа. После недолгого умиротворенного молчания послышались сначала один щелчок, а немного погодя — еще два. «И да, и нет».
— Ты так говоришь, потому что не хочешь терять первое место. Угадал, госпожа извращенка? — Антона тут же щелкнули по носу. Вероятно, это был отказ. — Ну не переживай, мне-то точно с тобой не тягаться… Я еще неделю назад не думал, что окажусь в чужом доме связанным, что меня будут как-то вот так мучить, а мне еще и понравится… И что это будет в доме моего нового работодателя. Знаешь, чем хороша повязка на глазах? С ней сильнее веришь в нереальность происходящего.
Хозяйка вздохнула — и, вероятно, ожидая от Антона скорейшего отхода ко сну, положила руку ему на повязку там, где глаза. Мол, отдыхай. Потом ладонь ушла на голову, поглаживая, умиротворяя, убаюкивая нерадивого болтуна. Тот замолчал, не зная, что еще сказать. Тепло и усталость все сильнее лишали Антона власти над собой. Он тонул в удовольствии, тонул в цитрусово-ореховом аромате, заполнившем собой все. И наконец согласно задремал.
В дремоте Антон находился до самого вечера. С совершенно чистой головой, неприкасаемый никем и ничем, он добрался до дома, где его ожидала такая же спокойная пустая квартира. Изменяя своим привычкам, Горячев даже не схватился сразу за ноутбук — просто рухнул на диван да так и уселся. Около получаса он гипнотизировал фотопанно напротив. На коже и на одежде Антон привез с собой аппетитные, умиротворяющие запахи. День, ненормально мирный для середины недели, никак не хотел заканчиваться.
