Ознакомительная версия.
– Надежно! – хмыкнул Илья, вспомнив тут же, к каким ухищрениям прибегал, стараясь спрятать все так, чтобы никто не нашел.
Надоумило воспоминание из его жизни с норовистой стервой. Та однажды, уезжая, придумала такой тайник для брюликов…
– Тсс! – хихикнул Илья, сыто прикрывая глаза. – Все спрятано так, что ни в жизни не догадаешься.
– Это хорошо, – не совсем уверенно обронил Сопун, направляясь к двери. – Ну хоть тут, в квартире, Илюх? Ехать-то за тридевять земель не надо?
– Нет, не надо, – ответил Илья, опрокидываясь в сон, как в обморок…
– Дед, а чего тебе этот мужик дался? – пристал Кирилл к деду еще в дороге, когда они возвращались из города обратно к деду в сельский дом. – Что проку от него? Его даже не вызывали небось.
– Вызывать должны были в суд, – буркнул дед недовольно уже в доме, всю дорогу он хмурился и молчал. – А суда никакого ни черта не было! Сама, мол, Алинка руки на себя наложила. Только не верю я, Кира! Не верю!! Не могла она! Может, и был у нее кто-то, кроме Генки, не знаю. Может, и крутила она с кем-то, я не замечал. Но чтобы руки на себя… Нет, Кира! Любила она жизнь, тебя. Мужиков, вишь, опять же любила. С какой ей стати умирать?!
– Этот мент сказал, что у нее онкология была, – Кира посмотрел в еловую гущу, с сумерками обступившую дом черным частоколом. – Может, из-за этого, дед?
– Знаешь, что я тебе скажу, Кира, – дед помешал жареную картошку в горячей сковородке, поставленную в центр стола на веранде. – Если у нее что-то и было… какая-то там болячка, то Алинка точно о ней ничего не знала. И даже не догадывалась.
– С чего ты взял, дед? – Кирилл взял в руки ложку, зачерпнул с краю картошки.
– Дня за четыре до Рождества она прилетела к нам с матерью. Ну, ко мне, то есть и к бабке твоей, – сердито пояснил дед, он всегда сердился, когда вспоминал свою жену. – Вся светится. Расцеловала нас. Смеется, шутит. Мы с бабкой не поймем, спрашиваем: чего это ты, мол, такая счастливая? Генка новый бриллиант подарил? А она руку вот так положила… – дед положил себе на живот растопыренную ладонь. – И говорит: может, и бриллиант, может, и не Генка. И хохочет, представляешь! Мы же не поняли тогда с бабкой ничего. Вообще ничего! А она, вишь, значит, про ребенка так говорила-то…
Дед замолчал, уткнув взгляд себе в коленки. О чем он думал, Кирилл даже не догадывался. Ложка, зависшая над сковородой, судорожно подрагивала в его руке. Потом дед вдруг словно очнулся, зачерпнул большую порцию, сунул в рот и принялся жевать, старательно не глядя на внука. И уже заканчивая с ужином, он вдруг обронил:
– Она в тот день, когда от нас с бабкой уходила, фразу такую загадочную сказала.
– Какую, дед? – Кирилл замер с грязной посудой в руках, он как раз убирал со стола.
– «Ох, уж эти господа фармацевты», – не сказала, пропела Алинка перед зеркалом, – проговорил с печалью дед. И провел пальцем по губам. – Губки подкрашивает и поет. И смеется… Не могла она, Кирюша, не могла. И про болезнь свою ничего не знала.
– А бабушка?
– Что бабушка?! – сразу скрипнул зубами дед, сделавшись злым и непримиримым.
– Она знала? Вернее, потом узнала про это? Ну, про то, что мент сказал?
– Нет, – коротко отрезал дед и ушел с грязной опустевшей сковородой в дом.
Кирилл – за ним следом. Бок о бок они мыли посуду, не разговаривая. Потом делали чай, резали сыр, хлеб, раскладывали печенье, выносили все снова на улицу, где сгустилась душная предгрозовая темнота. Выпили по чашке, прежде чем Кирилл осмелился сказать:
– Дед, это нечестно.
– Что – нечестно?! – Он, конечно, понял и тут же ощетинился: – Что – нечестно?!
– Ты ничего не сказал бабушке и еще ее и обвиняешь в чем-то! Она же не знала ничего ни про ребеночка, ни про что! Поэтому она и поверила…
Язык не повернулся, и он умолк.
– Она и поверила, что ее дочь сама петлю на своей шее затянула, позабыв про родителей, про сына единственного, так? Мать… Запомни, Кира! – взревел дед, распугав задремавших птиц, какая-то с шумом вспорхнула с еловой лапы и пролетела над крышей веранды. – Мать никогда не должна так думать о своих детях! Никогда! Весь мир ополчится против твоего ребенка, все будут обвинять его во всех грехах. А мать… Мать должна верить…
И дед, сгорбившись, ушел куда-то в темноту. Кирилл долго слушал хруст прошлогодних еловых иголок под его тяжелой поступью. Потом шаги стихли, и через мгновение мертвую тишину темного ельника взорвали глухие рыдания.
Господи, что это!! Кирилл вздрогнул и вскочил с места. Первым порывом было бежать к деду, помочь ему, оградить его от той боли, которая сейчас изливалась в этом крике. Но он остановился на последней ступеньке крыльца.
А что он ему скажет? Дед, не надо? Это утешение? Нет, конечно! Деда способно утешить только одно – это правда. Правда о гибели его единственной дочери. Которая восемь лет назад была жизнерадостна и счастлива и вдруг повесилась! Разве так бывает?! Кирилл много прочел о самоубийцах и знает не понаслышке, что самоубийству, как правило, предшествуют долгие дни затяжной черной депрессии. А если это и случалось спонтанно, то человек бывал одиноким. Одиноким!
Мама не была одна. Мама была счастлива. И поверить, что она свела счеты с жизнью за несколько часов до праздника, которого ждал ее единственный сын, невозможно.
Она не могла! И она этого не делала! И он найдет этого ублюдка, непременно найдет. И непременно покарает, даже если им и окажется его родной отец!
Эта мысль посетила его, когда дед уже спал в своей койке в крохотной спальне. Кирилл все прибрал, постелил им обоим. И долго ждал, когда дед вернется. Тот вернулся, сразу шмыгнул в свою спальню, старательно отворачивая лицо, и через десять минут шумно засопел. Деда Кириллу было очень жалко. И еще он его очень уважал за то, что тот не смирился с мыслью о самоубийстве дочери и продолжал люто ненавидеть того неизвестного, кто убил ее.
Один из всех. Один за всех.
Нет, теперь он был не один. Теперь с ним Кирилл. Молодой, сильный, энергичный. Он не станет ждать еще восемь лет, чтобы узнать правду. Он начнет действовать уже сегодня. Вот прямо сейчас.
Вслушавшись в ровное дыхание деда, Кирилл скинул с себя одеяло и потянулся за штанами. Футболку он не снимал, лег прямо в ней. Быстро одевшись, он на цыпочках пробрался к выходу, отпер дверь, вышел, запер. И быстро, очень быстро, чтобы дед, не дай бог, не засек его, побежал прочь от дома. Метрах в десяти остановился, отдышался и пошел уже спокойным шагом. Пошел вдоль пустых домов, глазеющих на него мертвыми глазницами окон. Обитаемы были лишь три дома слева и пять справа. Но и там сейчас было темно. Все спали.
Кирилл очень надеялся, что спит сейчас и тот человек, в гости к которому он решил пожаловать. Без приглашения! И точно знал, что там ему не будут рады…
Копылову снилось что-то милое и красивое. Во всем теле разлилась странная нега, было сладко на сердце и легко на душе. Сон был наполнен яркими красками, которые он в реальной жизни не любил, всегда на них щурился. А тут смотрел во все глаза, и ему хотелось громко смеяться и еще петь. Хотя петь он не умел. И не имел вовсе слуха. А тут, поди же ты, так сладко, так славно…
Он все же попытался запеть, и его горло исторгло странный хрип, прострочивший красивый сон черным стежком. Копылов дернулся, застонал и проснулся.
Пел мобильник. Настырно пел, можно даже сказать, истошно. Его голубоватое сияние с чего-то вдруг растревожило Копылова, и он еще помедлил, прежде чем протянуть руку к телефону.
– Да!
– Саня, привет, – шептал почему-то Степа сдавленно, будто кто-то держал его за горло. – Ты где вообще?
– Ты идиот?! – взорвался возмущением Копылов, глянув на часы и обнаружив, что в стране половина третьего ночи. – Дома вообще-то!
– А-а-а, а я не подумал… Блин… – У Степки что-то зашуршало, загремело. И он еще раз повторил: – Блин…
– Ты пьешь, что ли, Степа? – догадался Копылов, услышал положительный ответ от друга и выматерился, закончив: – Скот ты, Степа! Ты в отпуске. Тебе утром спать, а мне…
– Ладно, на том свете отоспимся. – И друг тихо захихикал. – Я вообще что звоню-то…
– И что? – Копылов прикрыл глаза, слабо надеясь, что красивый свет, посетивший его во сне, вернется.
– Как думаешь, убьют эти двое того малого, нет? – Степка икнул.
– Что, что?? Какие двое? Какого малого?
– Саня, ну не прикидывайся, ладно! – заныл дружище пьяным голосом. – Я про деда с внуком и про единственного нашего свидетеля с отягчающими его безопасность обстоятельствами. О, как я сказал, да!
У Копылова задергалось нижнее левое веко. Обычно оно начинало дергаться за минуту до того, как он начинал орать благим матом. Сейчас орать было как-то неудобно. Предутренние часы – самые сладкие для сна. Соседи ни за что не поймут его нервозности в это время. И уже сегодня днем непременно выговорят. Особенно станет стараться Лена Васильевна, ее стена примыкает к его стене. И спит она, по ее утверждению, очень чутко. Хотя Копылов подозревал, что старуха просто подслушивает.
Ознакомительная версия.
