Владимир Киселев - Воры в доме

Он скрыл от нее, что был женат и имел ребенка. Он не мог этого ей сказать. Если бы он сказал это, Сарра не осталась бы с ним ни минуты. Она любила в первый раз и могла любить только такого человека, который любит впервые. Он знал, что женится на ней, потому что жить без нее больше не сможет.

Во всю свою жизнь он не целовался так много, как в эти дни с Саррой. Он никогда не представлял себе, что в поцелуях может крыться такое глубокое, такое бесконечное наслаждение, такая любовь и такое счастье. Он рассказывал о себе, и, наверное, за всю жизнь ему не случалось говорить о себе так много. Он никогда не знал, что в рассказах о себе, в воспоминаниях о детстве, о школьных днях может быть такой интерес для близкого тебе человека, такое бесконечное понимание.

Она была очень нежной, его Сарра, безмерно нежной с ним, бесконечно нежной и ласковой. Он знал, что в любой из этих вечеров мог бы сделать ее и совсем своей, но оберегал ее доверчивость от слишком грубой ласки, от неосторожного движения.

Он закончил следствие. Он должен был возвратиться в Душанбе, чтобы передать дело военной прокуратуре, а затем собирался снова приехать за Саррой.

В Душанбе, в своей маленькой холостяцкой комнатушке, он застал Зину. Он ничего не слышал о ней с начала войны и считал ее погибшей.

Он сделал все необходимое для того, чтобы не показать Зине, как он растерялся. Он понимал, что не может, что не имеет права в первый же день ее приезда сказать, что собирается жениться на другой. Она вернулась из госпиталя. Но он знал, что через несколько дней обязательно скажет о своем решении.

Уже к вечеру он твердо понял, что никогда не расстанется с Зиной. Она показала ему выписку из истории болезни. Инвалид второй группы. С психическим заболеванием. Он не мог оставить больную жену.

На следующий день он послал Сарре телеграмму. В телеграмме легче лгать, чем в письме. Он сообщил: «Уезжаю далеко длительную командировку. Возможно, навсегда. Прости, если сможешь».

Он очень много работал в те дни. И много пил. Зине и в голову не приходило, что до ее приезда он вообще не пил и не курил. Он очень заботился о Зине. Чем больше он думал наедине с собой, страшась этих мыслей, о том, как плохо, что она вернулась, тем заботливее, тем внимательнее он был.

Но однажды он не выдержал. Это было больше, чем через месяц после того, как он послал телеграмму. В тот день он понял, что больше не может. Будь что будет.

Он взял в гараже большую открытую машину — «додж 3/4». Сам уселся за руль. Стрелка спидометра не сходила с цифры «80 миль». Он выехал в девять часов вечера, а к десяти уже был в Чептуре. С визгом затормозил у ее дома. Взлетел на крыльцо.

— Опоздали, — ответила на его вопрос какая-то женщина. — Сегодня утром уехали. В одиннадцать тридцать.

— Куда?

— К себе на родину. На Донбасс.

Это было удивительно — как он сумел вывести машину за районный центр. Там он остановился прямо в поле. И всю ночь просидел на пружинном высоком сиденье, куря папиросу за папиросой.

Сарра. Любовь. Жизнь.

Во всем, что он думал после этого, черное было черным, белое — белым; а жизнь получалась серой, как дорожная пыль…

Нет!.. Все это не так!.. Он не считал себя несчастным. У него был долг. Перед Родиной. И он платил его своей работой. У него был долг. Перед больной женой. И он платил его своим к ней отношением. Он был исправным должником. Но в конце концов не так ли живут многие другие люди на этом свете?

— Стоит ли за это ложить жизнь? — глядя в пол, произнесла Зина.

Она много раз пыталась отдать свою жизнь. Может быть, во всем этом вестибюле театра, заполненном в антракте людьми, не было ни одного человека, который бы так мало дорожил жизнью, как она.

Перед самой войной она поехала на лето с сыном — годовалым Сашкой — к своим родителям на станцию Котельниково. Она рвалась уехать назад, к мужу, но Ведин собирался в действующую армию и написал ей, что лучше остаться пока с родителями.

Это случилось 11 июня 1942 года. С утра она пошла на почту. В это время начался воздушный налет на станцию. Она побежала домой, а вокруг нее загорались и взлетали в воздух дома, отвратительно, выворачивая душу, выли бомбы, воздух был заполнен тревожными гудками паровозов на станции, зловещим гулом немецких самолетов и слабыми криками людей.

Она бежала по улице, где горел один дом, второй, третий. Их дом остался цел. Все было в порядке. Задыхаясь, она вошла в сени, зачерпнула воды из ведра и открыла двери в комнату. В доме было пусто. Ни души.

Тогда она выскочила через заднюю дверь в огород, где в конце, под самым забором, отец ее выкопал глубокую и узкую щель на случай бомбежки. Возле забора что-то дымилось. На тряпичных, слабых ногах она побежала по огороду.

Небольшая бомба угодила прямо в щель. Погибли все. Все до одного. Ее сын Сашка. Ее отец Антон Иванович. Ее мать Мария Петровна. Младшая сестра Дуня. Племянник — восьмилетний Павлуша — сын старшего брата, который был на фронте. Дальняя родственница старуха Василина. Все.

Выли бомбы. Хлопали зенитки. Гудели самолеты. А она бегала по огороду и приговаривала: «Их всех убило, а я жива… Их всех убило, а я жива…» Потом она побежала на станцию, хватала за руки солдат и все приговаривала: «Их всех убило, а я жива…»

Ее подобрал фельдшер из полевого госпиталя. Она осталась при госпитале. Санитаркой. А имела среднее медицинское образование. Затем через месяц, через два, когда немного пришла в себя, попросилась в действующую часть. Не было в их полку человека, который так мало дорожил бы жизнью, как она. Лазила в самый огонь. Никогда не ложилась при свисте пуль, при визге мин, при взрывах снарядов. Невысокая, кряжистая, выносила на себе раненых из самого ада. И пуля ее не брала.

Дважды ее контузило во время бомбежек. После второго раза она помешалась. Ей все казалось, что голова ее прочными и тонкими прозрачными лентами связана с небом. Запоминала, сколько раз за день обернулась вокруг себя, а вечером перед сном столько же раз оборачивалась в обратном направлении, чтобы ленты не скрутились.

Трудно и медленно шло выздоровление. А привычка подсчитывать обороты и раскручивать ленты осталась до сих пор, хоть была здорова и понимала, что никаких лент нет.

Пока была в армии, даже не узнавала о муже, гнала все мысли о нем: не могла сообщить, что Сашка погиб. А когда вышла из госпиталя — больная, бесконечно одинокая, — поехала к мужу.

Никогда не спрашивала его о том, был ли у него кто-то, кроме нее. Но чувствовала, что-то такое было. Знала, что разбила что-то своим приездом, что помешала чему-то своим присутствием. И не могла с собой справиться. Чем внимательней, чем бережней относился к ней муж, тем больше грубила, тем становилась раздражительней и резче. Так, словно испытывала его терпение. Так, словно добивалась, чтоб он не выдержал, чтоб оставил ее. Так, словно мстила ему за то, что больше не может иметь детей, — а ему очень хотелось ребенка.

— А я вам говорю, — упрямо повторила Зина, — что много таких случаев, когда у людей дети были хорошими детьми, а выросли такой дрянью, что и смотреть противно. Так стоит ли за это ложить жизнь?

Шарипов вспомнил, как много лет назад он впервые увидел на столе у своего начальника Степана Кирилловича Коваля, тогда еще майора, раскрытый томик со странным текстом, напечатанным на неизвестном Шарипову языке. Короткие, столбцом, строки начинались перевернутыми вниз головой восклицательными или вопросительными знаками и заканчивались такими же знаками, но поставленными правильно.

— Гарсиа Лорка, — сказал Степан Кириллович. — Испанский поэт. Расстрелян фашистами. — И, закрыв томик, добавил: — Я был с ним знаком.

Он снова открыл томик и прочел нараспев несколько ритмичных, загадочно звучащих строк.

— О чем это? — спросил Шарипов.

— О высоком коне, который не хочет пить воду. Потому что в воде этой — кровь.

Так Шарипов узнал, что Степан Кириллович был в Испании, и впервые услышал о Гарсиа Лорке.

Он достал все, что было издано Гарсиа Лоркой на русском языке. Стихи этого испанского поэта были первыми русскими стихами, которые он знал на память.

вспомнил Шарипов, заметив на столе Степана Кирилловича раскрытый томик Гарсиа Лорки, и сказал без улыбки: