Медсестра сказала, что меня ждут. Она же воспользуется передышкой и сбегает пообедать в бараках.
— Я вернусь через полтора часа. — Женщина показала на штору в конце главного прохода: — Она на втором этаже.
И вышла на улицу, в темноту.
Я быстро оглядел лавку и увидел многое из того, о чем писал Айкен: волынки, фотоальбомы, старинные книги, портняжные манекены, статуэтки слоников, стеклянные ящики с мотыльками и листьями. И я не мог не заметить те вещи, о которых Айкен ничего не сказал (возможно, их добавили совсем недавно): яркий холст, на котором изображен рынок в тропиках и сотни одинаковых людей; деревянная резьба — с первого взгляда можно было подумать, что на ней обнаженные, переплетенные тела двух любовников; но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это клубок извивающихся змей; множество погребальных урн с неразборчивыми надписями; и большой плакат с разнообразными морскими узлами. Один назывался «карракский узел».
В лавке я вновь учуял резкий запах — сильнее старомодного аромата всех этих древностей, тот же запах, что витал в кафе Кеннеди. Даже парфюм, которым пахла синяя штора в глубине магазина Анны, не мог этого запаха одолеть.
Я отодвинул штору, глубоко вздохнул и стал подниматься по скрипучим ступеням. Правая ладонь скользила по гладким перилам.
В комнате на втором этаже было теплее, чем во всех местах, что я посетил за день; в старомодной жаровне ярко горели угли. Настольная лампа освещала софу, мягкое кресло и остальную непримечательную мебель. Фотография пожилой четы и маленькой девочки висела над низким книжным шкафом. Темные синие портьеры заслоняли окно, выходящее на Парк.
Слева через открытую дверь я видел изножье кровати, покрытой красным одеялом, под которым виднелись очертания ног, и слышал тихий женский голос.
Я прокашлялся.
— Здесь есть кто-нибудь?
— Входите, — произнес голос, и я вошел в спальню, готовый увидеть обладательницу голоса и человека, с которым она разговаривала.
Но Анна Грубах была одна. Она лежала, опираясь на две высокие подушки, в кровати с темной резной спинкой. Трудно было сказать, сколько Анне лет, хотя, по словам комиссара Блэра, ей было за сорок. Приятная внешность — спору нет. Длинные светлые волосы зачесаны назад, высокий лоб открыт. На Анне была зеленая ночная рубашка, и низкий вырез открывал тяжелую грудь. Анна явно не была миниатюрной женщиной.
Вся мебель в спальне — бархатный стул подле кровати, элегантная тумбочка, большой комод, заваленный книгами и бумагами, книжный шкаф со стеклянными дверцами, большое зеркало в резной раме на стене у кровати — была, судя по всему, антикварной.
Зеленые глаза Анны изучали меня. Тушь не замаскировала остроты взгляда. Голос Анны оказался ниже и гортаннее, чем я ожидал.
— Так-так. Значит, вы — молодой Максвелл. Надеюсь, этот полицейский с Юга сделал правильный выбор. Снимайте плащ и присаживайтесь. — Лицо Анны было напудрено до белизны, а губы — ярко-красные, видимо, она их накрасила только что. Анна совсем не выглядела больной — скорее женщиной, которая решила прилечь отдохнуть. Меня смущала эта интимность и жара: я по особому приглашению оказался в спальне незнакомой женщины, что лежит в постели в красивой ночной рубашке и только что сделала макияж.
Но она умирает. Об этом забывать нельзя. Я сел и включил диктофон; Анна разглядывала царапины на моем лице.
— Вижу, вы успели познакомиться с нашей дикой природой, — сказала она. — Мне очень жаль. Жаль. Жаль. — И Анна внезапно зарыдала, указывая на мои ссадины, содрогаясь от всхлипов, снова и снова повторяя: — Жаль, жаль, мне очень жаль.
Я был шокирован, хотя отчасти готов к этому всплеску — комиссар Блэр предупреждал, что таким образом на Анну подействовал яд: она стала пленницей некоторых слов. То есть некоторые ключевые слова, по-видимому, вызывали у нее мощнейшие спазмы чувств. Ее настроения были невероятно хрупки, будто защищены лишь тончайшей скорлупой. Я послушался совета комиссара Блэра и сделал вид, что не заметил этой бури эмоций — хотя она была искренна и расстроила меня.
Через некоторое время Анна перестала плакать и вытерла глаза.
— Как хорошо, — сказала она, снова придя в себя.
Потом показала на комод: — У меня там бутылка виски. Не стесняйтесь.
Не подумав, я сказал — нет, спасибо; и настроение Анны мгновенно переменилось. Теперь она негодовала:
— Как вы смеете отказываться! Убирайтесь отсюда! Убирайтесь отсюда! — Она визжала на меня, и явно всерьез.
И снова я послушался совета комиссара Блэра: сделал вид, что не обращаю внимания на ее вопли. Я сказал, что передумал и, пожалуй, выпью стаканчик; подошел к комоду. Кипа бумаг на нем оказалась повествованием Айкена. Я очень неторопливо сдвинул ее, взял антикварную бутыль «Старого тлена» и налил себе виски. Поставил бутылку, вернулся к стулу и сел.
Гнев Анны испарился, и она вздохнула.
— Как мне было хорошо! — сказала она. И потом: — Вы прочли?
Внезапные перемены в настроении Анны не давали мне сосредоточиться, и я не сразу сообразил, что она говорит о рассказе Айкена.
— Что вы думаете о его Анне? — Она спросила так, будто речь идет о другой женщине, героине книги, а не о ней самой. Я попытался придумать ответ поосторожнее, чтобы Анна снова не взорвалась.
— Она интересная женщина.
Ответ был верный, и, похоже, Анна осталась довольна:
— Да. Действительно интересная. С учетом обстоятельств.
Когда Анна это сказала, я заметил то, о чем комиссар не упоминал: выражение ее лица и голос не вполне совпадали как иногда в фильмах, где звук рождается до того, как начинают двигаться губы актера. Анна хмурилась и улыбалась, широко открывала и прищуривала глаза секундой позже, чем произносила слова, которые ее гримаса должна была сопровождать. Ее жесты еле заметно отставали. Казалось, сознание на один шаг опережает тело — искусство предваряет природу.
— Я должна кое-что рассказать вам о Роберте Айкене и его отце, Александре Айкене, и о Кёрке, — сказала Анна. Посмотрела в зеркало. — Начну с Роберта. Вы знаете, что он был моей первой любовью? Мы были очень молоды. Вы представляете, каково это — влюбиться в ранней юности?
Так начала свой рассказ Анна. Почти целый час я сидел и слушал, зачарованный ее повествованием и буйными перепадами настроения, которыми она, похоже, так наслаждалась. Рассказывая, она все время смотрела на себя в зеркало у кровати, кончиками пальцев приглаживая волосы и разглядывая себя так, будто не привыкла к своему облику. Возможно, искала способ синхронизировать свои слова и жесты.
Показания Анны Грубах
(расшифровано с кассеты и сокращено мною, Джеймсом Максвеллом)
В детстве они всегда играли вместе — маленькая Анна и маленький Роберт. К четырнадцати годам дружба их стала весьма зрелой. И в один прекрасный день после школы, точно зная, что они собираются сделать, они пошли на болота и поднялись на Монолит. Лежа на мягком мху, они, как обычно, начали изучать тела друг друга со всей нежностью юного экстаза. Она знала, он хочет услышать от нее «я люблю тебя» — но не могла выговорить. Ей совершенно не хотелось выражать такие чувства словами.
Поэтому они мало разговаривали. Но в тот день на вершине Монолита произвели маневр, который прежде не пробовали. Хотя результат был моментальным и ошеломительным, они решили, что их неловкие упражнения — лишь ученичество; они не знали, что в тот первый раз все сделали правильно.
И после этого каждый день они упорно трудились, совершенствуясь; это (Анна считала «это» любовью) стало их любимым времяпрепровождением. В школе она отправляла Роберту послания — безмолвные послания, что шли от разума прямо к телу. Слова как таковые ей не требовались. Когда Анна пыталась выразить то, что чувствует, даже наедине с собой, слова гибли на воздухе. Она пыталась писать стихи, но без толку: слова на бумаге вспыхивали сами по себе и сжигали ее, их создателя.
Поэтому каждый день после школы Анна бессловесно шла с Робертом на Монолит. Она чувствовала, что они — единственные бодрствующие в мире сомнамбул. Едва Каррик исчезал из виду, они безостановочно трогали друг друга, будто любовь превратила их руки в магниты. Весь день желание затопляло их разум; теперь же тела разрывались от нужды.
На вершине Монолита юные любовники раздевались, а потом яростно боролись, так что невинный зритель подумал бы, что они враги. Закончив любить друг друга, они спускались, аккуратно поправляли одежду и шли в город, полные запахами и вкусами друг друга — отзвуками их наготы.
Анна и Роберт были любовниками все время, пока взрослели. А потом быть любовниками перестали. Потом стали друзьями.
Так прошли годы. Старшего Айкена, Александра, забрали в сумасшедший дом, что стоит на границе северных лесов. Александр взял с собой лишь одну ношу — безумие. Он провел в лечебнице пять лет; навещал его только Роберт. Однажды, когда Анна работала в своей лавке, Роберт пришел и стал умолять поехать вместе с ним к отцу. Она по старой дружбе согласилась.
