Наконец чертяке надоело, и она тоже потянула. И пошло. Леска звенит как струна: вот-вот оборвется или, того гляди, крючок сломается, и я быстро отпускаю ее еще на пятьдесят метров. Рыба уходит дальше, на всю выпущенную длину. Несколько раз удавалось остановить ее, но ненадолго. Вдруг как рванула — почти пятьдесят метров лески ушло под воду.
Начал снова подтягивать. Вроде бы перестала упираться, и, наверное, те же пятьдесят метров я вытянул обратно, когда она снова рванула. Да так быстро и сильно, что леска обпекла мне руку, чуть не порезала, успел перехватить полой кожушка и таким способом то отпускал, то придерживал понемногу. И снова начал вести рыбу к лодке. После десятка таких попыток мне удалось подтянуть ее и выбрать из воды чуть ли не всю леску. Но что дальше делать — ума не приложу. Поднять ее не могу. Уходит на дно, и такая она тяжеленная, словно тяну огромнейшую заиленную корягу. Я уже и сам обессилел.
Все-таки оторвал ее от дна. Еще раза четыре заставляла она отпускать леску, но чувствую — начинает сдаваться, удалось наконец подтянуть к лодке. Глянул я на ее усатую морду и даже испугался — из сомов сомище, больше меня. И так мне стало что-то нехорошо, будто я человека тянул…
Еще немного поборолся с этим зверем, пока хвост не оказался в моей подсаке, только хвост, вся рыбина в нее не влезала. Не знаю, как я осилил и в лодку затащил. Легонько оглушил веслом, чтобы, чего доброго, не разгулялась и не утопила меня.
Сидел отдыхал и не сводил с сома глаз. И повез к причалу. Привязал подальше от людей, потому что любопытные будут таращиться, как в зоопарке, и дергать за веревку, на которую я сома посадил. Надо было найти транспорт, чтобы отвезти и сдать улов на базу.
Сторож на боне спрашивает:
«Кого ты там поймал?»
«Да так, — говорю, — малыша одного».
«А почему веревка такая толстая?»
«Так другой же не было».
Наклонился он, значит, встал на коленки и потянул веревку из-под бона.
«А почему так тяжело?» — спрашивает.
«Так, может, зацепилась».
Поднатужился мужик, стал подтягивать. А когда сомище дернулся и чуть было не стащил его в воду, как закричит на меня: «Что ты за крокодила тут привез?!»
Ну, нашел я мотоциклиста, погрузили мы этого «крокодила» в коляску и отвезли на пункт, — закончил свой рассказ Леня и почему-то вздохнул.
Ковалю даже расхотелось ловить несчастных чернух, и он отложил удочку. Тем более уже завоевал доверие спутника и мог теперь расспрашивать его обо всем, что интересовало. Увлекшийся человек расскажет и такое, о чем в других условиях промолчит.
— Да-а!.. — добродушно улыбнулся Коваль. — Вот это рыбалка! Завидки берут.
— Хотите, поедем на сомов?
Какую-то минуту они оба мечтательно улыбались: Леня — вспоминая своего «малыша», а Дмитрий Иванович — представляя себе такую же будущую ловлю.
— А ничего особенного не произошло на воде в ту ночь?
— Как ничего особенного? — не понял Леня. — Сомище какой еще особенный! Когда взвесили — сорок один кило семьсот грамм потянул.
— Ого! — искренне удивился Коваль. — Целый кабан.
— То-то же… — Глаза Лени довольно блеснули.
— Выстрелов на воде не слышали?
— Выстрелов? Да разве это особенное!.. Такое у нас часто бывает. То ондатру бьют, то еще что-нибудь…
— Где-то между одиннадцатью часами вечера и часом ночи?
— Слышал.
— А сколько раз стреляли: два, три или больше?
— Вроде бы три.
— В одном месте?
— Да. За три выстрела ручаюсь. Они мне сон перебили, и я в уме посчитал… Потом еще стреляли… Но уже позднее, это перед тем как сом уцепился…
Коваль почувствовал внутреннее напряжение. Кажется, он попал на верный путь. Келеберда рассказывал, что инженер, который отдыхает на острове, тоже уверял, что сперва было несколько выстрелов, а потом еще два, через час примерно… Но, впрочем, что из того?
Козак-Сирый и Юрась Комышан в один голос свидетельствуют, что они стреляли только трижды: дважды Юрась и один раз — инспектор. Кто же сделал четвертый и пятый выстрелы и когда? Значит, в ту ночь в этом районе на воде был еще кто-то. Может, и Андрей Комышан, алиби которого пока еще сомнительное, или же… если ружье было только в руках Юрася и Козака-Сирого, то и те выстрелы сделал кто-то из них.
Все эти соображения промелькнули в голове Коваля в одно мгновение.
— А кто тут на левом берегу лимана арбузы выращивает? Какие-то шабашники?
Леня, казалось, пребывал еще в своих мечтах.
— Какие арбузы?.. А-а… Так то ж Лапорела.
— Как-как?
— Лапорелой называют, хотя и мужик, а не девка. А как по паспорту, кто его знает. Парень — жох. Говорят, все перебрал: и в милиции служил, и собачником с будкой ездил, и в рыбаках ходил, даже цветами торговал, теперь вот за арбузы взялся. Но тут выгода большая. Их там в артели пять или шесть человек, в Архангельск и в Мурманск арбузы возят, по восемь — десять тысяч за сезон каждый имеет… А сколько там работы: вспахали, посеяли, поливай и сторожи, чтобы не украли. Потом с колхозом за землю и воду рассчитались, денег полные карманы, всю зиму гуляй — не хочу. Лафа!
— И давно он здесь подвизается, ваш Лапорела?
— Точно не скажу. Года три или четыре будет, раньше его не было. Не местный, нет.
— Чтобы охранять баштан, без ружья не обойтись. У него, наверное, есть?
— А вы что, по арбузы собираетесь? — засмеялся Леня.
— Да как сказать… — ушел от ответа Коваль.
— Он такой, что и кулаками отобьется. Дядька крепкий. Еще и волкодава держит. Так что близко к бахче не подходи.
— А какой из себя этот Лапорела? Белявый, чернявый?
Леня пожал плечами:
— Кто его знает. Я в лицо не видел. От людей слышал. Назвал его какой-то дачник Лапорелой — так весь колхоз смеялся.
— А-а… — протянул Коваль. — А что говорят люди об убийстве Чайкуна?
— Да всякое болтают. Язык — он ведь без костей. — Лене явно не хотелось об этом говорить.
— Вот и я слышал всякое.
— Милиция разберется. Хотя на моей памяти два инспектора в одну ночь как в воду канули, до сих пор никто ничего не знает. А прошло чуть ли не десять лет.
Коваль вспомнил, что и в самом деле, когда он работал еще в областном управлении внутренних дел, было сообщение о таком происшествии на Днепре. Кого-то из уголовного розыска даже с работы сняли тогда за поверхностное расследование.
— Тринадцать лет прошло.
— Может, и тринадцать, — согласился Леня.
— А с вашими инспекторами были у него стычки?
— У кого?
— У Чайкуна.
— Еще какие!
— Ловили его?
— Штрафовали.
— А кто именно? Козак-Сирый или Комышан?
— И тот, и другой… Андрея он даже избил со своими дружками.
— Такого спортсмена? Разрядника? — Коваль взялся за удочку.
— Первый разряд по борьбе, — гордо произнес Леня, словно это не Комышан, а он был известным спортсменом. — А избил его Чайкун с компанией. С одним бы Андрей легко справился. Комышан тогда отдыхал с семьей и случайно угодил на Чайкуна, который ловил раков… Андрей две недели пролежал в больнице…
— Когда это было?
— Прошлым летом.
— А Чайкуна судили?
— Да нет… Андрей простил ему. Из-за жены. Его Настя приходится родственницей Чайкуну…
Коваль представил себе Настю, видел ее на базаре, кто-то уже показывал. И вдруг почувствовал, как люди Лиманского и их жизнь становятся и его жизнью.
Сидя сейчас в лодке среди сказочных зарослей кувшинок и посматривая на одинокую печальную цаплю, которая как изваяние продолжала стоять на одной ноге на фоне почерневшего под вечер камыша, Коваль подумал, что в течение последнего года его мучило не увольнение со службы, а отстранение от судеб человеческих. Он словно бы очутился в глухом, безлюдном мире, который сейчас начал понемногу оживать…
Андрей Комышан приехал утром с дежурства взвинченный и какой-то взъерошенный. Такое случалось с ним в последнее время часто, и Настя тогда старалась не попадаться ему под руку, хотя и знала, что, если захочет, все равно справится с ним и настоит на своем.
— Чего тебе? — буркнул он устало, когда Настя подошла к нему.
— Иван приходил.
— Ну и что? — Андрей сердито глянул на жену. Она стояла перед ним — красивая, гордая, мягкий овал ее лица удивлял неожиданной упрямой ямочкой на подбородке, аккуратно заплетенная большая русая коса, за которую он в хорошую минуту называл ее русалкой, лежала на груди. Но сейчас Комышана не взволновал ни приятный овал лица, ни чудесная Настина коса. Глаза ее, большие, голубые, которые могли неожиданно стать темными, как вода в лимане перед штормом, сейчас голубели, и Андрей успокоился, хотя и пробурчал недовольно, с нарочитостью: — Ну приходил. Чего ему?!
— Петра завтра хоронят… О сиротах поговорить нужно, собраться всем…
