— Тебе обязательно знать?
— Не хочешь, не говори… Мне действительно нет до этого дела. Но ведь обвиняют в убийстве… Так просто не отстанут.
Олег после коньяка немного расслабился, в глазах — зажегся обычный насмешливый огонек.
— Побарахтаемся еще… Как бы Микусу не подавиться таким куском. Главное, непонятно, из-за чего он взъелся. Второй день голову ломаю. Но чувствую: жарко… Ты вот что, девочка… Надо бы прямо на него выйти. Со мной он разговаривать не станет, бесполезняк. Я для него мелкая рыбка. А с тобой будет, если с умом обставить. У него тут прореха: падок, сучара, на дамский пол. И любит как раз образованных, холеных, с манерами. Таких, как ты, малышка. Хотя, конечно, ты для него старовата.
Впервые Олег говорил с ней, будто оценивая глазами другого, постороннего мужчины, но это ее ничуть не задело. Ну, может, самую малость покоробило. Любовное приключение ненадолго очеловечило супермена, но сейчас, когда припекло, он опять стал мутантом, мальчиком-переростком, каким и был на самом деле. Забавно другое: ее собственные чувства, которые питала к нему, пытаясь облагородить в сущности пошлейшую из интрижек, мгновенно испарились. Ясным взором она увидела перед собой молодого, красивого, сильного зверя, готового сразиться с другим зверем, вероятно, более грозным, а ей, как обычно, уготована роль разменной монеты. С этой минуты они стали каждый сам за себя, но их еще связывали общие интересы, вернее, всего лишь один интерес — ускользнуть из зубастой пасти, нацелившейся схрумкать обоих.
— Как скажешь, любимый, — ответила с беспечностью, поразившей ее саму. — Твое слово — закон.
Глянул на нее подозрительно.
— Не терпится перепрыгнуть из одной постели в другую?
— Говорю же, все в вашей власти, всемилостивейший господин.
— Выпить хочешь?
— Благодарствуйте, нет.
— Послушай, малышка, мне некогда копаться в твоих эмоциях, но будь, пожалуйста, посерьезнее. Этот человек шутить не любит.
— Жаль. Мне по душе веселые мужчины.
— Обычно Микус расправляется с недругами не мудрствуя. Шнурок, пуля, авария, яд — у него целая армия головорезов. Меня решил свалить публично, с помощью закона. Не пойму почему. Каприз гения. Нужно время, чтобы сориентироваться. Дня три, не больше.
— Ты меня заинтриговал. Что же это за чудовище в тебя вцепилось? Микус?
— Телик вчера смотрела?
— Я вообще его не смотрю, ты же знаешь.
— Напрасно. Вчера он как раз выступал в вечерних новостях. Грозил президенту. А что? Он в своем прав. Россию спасет не экономика, а национальная идея. Поняла?
— Нет.
— Ну и не надо понимать: молодая еще.
Олег глотнул коньяка, закурил. Потом рассказал ей кое-что о великом Илье Борисовиче Трихополове. Аня внимала с недоверием. По его словам выходило, что все наши абрамычи, чубайсики, япончики — пигмеи по сравнению с ним. Его сила имеет виртуальную природу. Он порождение технотропной цивилизации, воплощенной в Интернете. Рядом с ним можно поставить лишь Сороса и Гейтса, но те далеко, за океаном, а он поблизости и по какой-то загадочной прихоти ума положил глаз на «Токсинор». Олег грустно пошутил:
— Большая честь для нас, однако… Но я ему живым не дамся. И ты мне, деточка, поможешь.
— Чем, Олег? Устроишь встречу, и я на коленях буду умолять о помиловании? И этот вселенский, как ты говоришь, монстр, пораженный моей красотой, прослезится и тут же позвонит в прокуратуру, чтобы нас оставили в покое?
— Близко к этому, но не совсем так… Ладно, отправляйся домой и жди. Ближе к вечеру позвоню или заеду. Обсудим детали. Что-нибудь нащупаем. Не все коту масленица. И у Микуса не две головы.
По дороге домой на нее нахлынула тоска. Как быстро окончилась очередная сказка любви… И какая неожиданная наступила расплата… Если не мудрить и называть вещи своими именами, то ее, неумеху, втягивали в обыкновенную бандитскую разборку. Что ждет ее завтра — тюремная камера или черная тина на дне Москвы-реки? Не исключено. Типичный исход для заблудших, мечущихся в погоне за халявой московских овечек. Их списывают по сотне в день, никто о них не жалеет.
Ей захотелось услышать родные голоса, и прямо из машины она позвонила родителям. Трубку снял отец, к этому часу, как водится, уже изрядно пьяный. С тех пор как пять лет назад ликвидировали подчистую завод по изготовлению измерительной аппаратуры, Григорий Серафимович, мастер-механик высшей квалификации, жил по строгому режиму: пил бесперебойно, но без запойных страстей. В течение дня у него обязательно выпадало два-три часа просветления, когда он успевал настрогать деньжат на какой-нибудь механической халтурке. У него золотые руки, и ему все равно, за что браться: за автомобильный движок, бытовую технику, телевизоры и компьютеры или взрывные устройства. Клиентура у него постоянная, состоящая из жителей окрестных домов, среди которых попадались очень богатенькие. Разумеется, беспрерывное питье на почве, как он утверждал, хронического стресса вносило некоторые коррективы в его отношения с заказчиками, особенно из числа новых русских: за нарушение договорных сроков за год его дважды крепко поучили, один раз сломали четыре ребра, а второй раз отбили печень и почки, так что Григорию Серафимовичу пришлось неделю проваляться в больнице, откуда он вышел задумчивый, но неусмиренный. Он никогда не унывал и в будущее смотрел с надеждой. Происходящие в государстве перемены оценивал философски. Говорил так: «На Руси, доченька, всякое бывало. Без узды она не жила. То монголы брали дань, то француз с немцем шерстили, то коммуняки глумились над народишкой целых семьдесят лет. Теперь нагрянули эти, с долларом вместо души. Не грусти, Анюта, Русь-матушка опять воспрянет из тлена, и мы с тобой увидим небо в алмазах». Начитанный был человек, с беспокойным сердцем. Аня его любила нежно, с болезненным томлением.
Хоть и пьяный, но дочку сразу узнал.
— Анюта, приезжай немедленно!
— Что случилось, папочка?
— Мать пропала.
— Как пропала?
— Послал за пивом — и нету.
— Давно послал?
— Еще утром. А сейчас сколько? Двенадцать?
— Папочка, ложись, поспи. Когда проснешься, мама принесет пива.
— Говорю же, мать пропала… А ты где?
— Я неподалеку. У вас все в порядке? Вы здоровы?
— Как же в порядке? — ответил отец с раздражением. — Дал последний полтинник — и где она? Вот тварь, да? Опять с Лехой спуталась.
— С каким Лехой, папочка?
— А то ты не знаешь! Рожа срамная из первого подъезда. «Жигуль» купил за полторы штуки, а ему цена — триста баксов. Ну ничего, я их обоих прижучу… И ты, засранка, тоже дождешься. Вечно мать покрываешь.
Дальше разговаривать с ним было бесполезно: приступ ревности обозначал последнюю стадию опьянения — дальше сон.
До улицы Дмитрия Ульянова она еще успела погоревать о том, какую глупость совершила, что поддалась любовному ослеплению и пошла работать в «Токсинор». Да нет, надо быть честной самой с собой, любовное увлечение тут ни при чем. Легкие бабки поманили. Возмечтала, занеслась, будто забыла, у кого теперь деньги в кармане. Как хорошо, как спокойно было возиться с рукописями, с подстрочниками! Какое удивительное ощущение, когда из несвязного литературного полубреда, из небрежных лексических пассажей твоими усилиями выстраивалась стройная музыкальная фраза, возникал сюжет и из словесной мути проступали люди, события, судьбы! Это похоже на волхвование. Соучастие в творчестве. А еще это похоже на любимого папочку, который, повалившись ввечеру замертво, с невнятным мычанием открывает поутру туманные глаза, прочухивается, ворча и чертыхаясь, и постепенно, жест за жестом, заново обретает человеческие черты, милые, родные ее сочувствующему сердцу…
Переводчицей она стала случайно, институт выбрала наугад, но на старших курсах уверилась, что нашла свое призвание. Тексты, переливание одного языка в другой — в беседе ли, на бумаге ли, неважно, — вот ее стихия. И люди, которые посвятили свою жизнь текстам, вымыслу, были ей понятны и близки. Среди них попадались всякие — с дурным характером, вздорные, недалекие, завистливые, — но злодеев не было, убийц не было, во всяком случае, ей не попадались, зато на всех лежала печать житейской неустроенности и легкого, прекрасного умопомешательства.
Правда, незадолго перед тем, как перейти в «Токсинор», она познакомилась с модным молодым писателем, автором нашумевших бестселлеров, лауреатом Букера и еще каких-то присуждаемых в Европе престижных премий, который угрюмо на всех перекрестках долдонил о том, что гением можно стать, лишь продав душу дьяволу. Он и сам собирался это сделать при первой оказии. Очарованная его угрюмым ухаживанием, Аня согласилась отужинать с ним в Доме литераторов, и весь вечер писатель красочно расписывал, как сладко совершать преступления въяве, а не описывать их на бумаге: к примеру, наблюдать, как трепещет в петле изнасилованная девочка с перерезанным горлом, или следить за агонией какого-нибудь издателя-идиота из бывших совков, которому с небрежной улыбкой подлил в вино синильной кислоты. Слушая небывальщину, Аня млела от ужаса, трепетала, но когда писатель (у него был звучный псевдоним — Иохим Говнюков) пообещал сводить ее на черную мессу, решительно отказалась. Больше того, уклонилась от интимного контакта, и не потому, что поверила во всю эту чепуху, а потому, что почувствовала в нем чужого, не вписавшегося в тесный круг текстовиков, детей слова.
