Я снова надеваю варежку. Начальник отдела Национальной полиции, с которым мы с Андреа Финк работали в прежние годы, рассказывал мне, что теперь полиция научилась снимать отпечатки пальцев с любой поверхности, даже с человеческой кожи.
Я сажусь в ее офисное кресло. Тут я скрыта от чужих глаз, но я вижу и ее, и все помещение. На столе нет ничего, кроме еще одного диска.
Странная это вещь — страх. Он таится не только в теле и сознании: когда замечаешь его, то понимаешь, что он пронизывает и физическую среду — комнаты и стены. И он может задержаться в них на долгое время, а что, если это помещение и это здание останутся пронизанными ужасом в течение нескольких месяцев или лет? Весь мой организм заклинает меня: «Беги! Спасайся!»
Я остаюсь из-за близнецов. Мне сорок три года, мои лучшие годы позади. Или, во всяком случае, у меня была возможность прожить лучшие годы. Но близнецы — большие дети. Я собираюсь сделать все возможное, чтобы у них было будущее.
Посидев в кресле несколько минут, я встаю, выхожу на террасу и заворачиваю Магрете рукава кардигана, сначала на одной руке, потом на другой. На обеих я вижу гематомы. И это не легкие синяки от слишком плотного облегающего кашемира. Это набухшие манжеты с черными кровоподтеками шириной пятнадцать сантиметров.
Я снова сажусь в кресло на несколько минут, затем подхожу к коврику в углу.
Это не коврик, это кровь.
Невозможно быть матерью двоих детей, таких как Тит и Харальд, не повидав много крови. И не научившись самой делать повязки, обрабатывать раны и делать работу медсестры.
Это также означает, что я примерно представляю, сколько крови может вылиться даже из глубокой раны. Но здесь, в углу, я вижу что-то совершенно незнакомое, здесь настоящая лужа крови, это ее приторно-сладковатый запах, запах мясной лавки наполняет комнату. И лужа эта похожа на пластик, потому что крови слишком много, чтобы она успела свернуться или впитаться в доски пола.
Здесь, с этого места, я вижу, что и стены забрызганы кровью.
Внезапно подступает тошнота, которой я не стыжусь. Не зря же я не стала ни мясником, ни хирургом.
Я поднимаю диск. На нем приклеены маленькие кусочки губки. Я подношу его к дверям, чтобы посмотреть на него в свете луны. Это не клей, это кровь, и это не губка, это мозг. В свернувшейся массе видны еще несколько маленьких пучков волос — на чешуйках, похожих на кусочки кожи.
Больше мне в этом доме делать нечего. Я кладу диск на пол, туда, где он лежал, и ухожу тем же путем, что и пришла. Ставлю на место стеклопакет и прижимаю кромку так, что рама входит на свое место. Надеюсь, что полиция, несмотря ни на что, не сможет распознать отпечатки пальцев сквозь рукавицы из альпаки, и надеюсь, что никто не заметил мою машину.
Я возвращаюсь назад вдоль берега и сажусь за руль.
И не двигаюсь с места.
Что-то во всем этом не складывается.
Я снова прослушиваю ее сообщение. Голос у нее совершенно спокойный.
— Сюзан Свендсен. У меня для вас кое-что есть.
И тут я внезапно осознаю два факта.
Теперь я знаю, почему они вернули нас в Данию. Это был единственный способ добраться до Магрете Сплид. Я чувствую ее бесстрашие, я чувствовала его в Академии обороны. Ее честность. Уязвимых мест не было. Нет семьи, которой можно было бы шантажировать. Нет работы, которую можно было бы у нее отнять. Не так уж много осталось жизни, чтобы угрожать укоротить ее.
Она знала то, что кому-то было очень нужно узнать. И эти люди знали, что она им никогда ничего не расскажет. И тогда они решили использовать нас.
Это первое, что я поняла.
Второе — это то, что она должна была мне что-то оставить.
Я возвращаюсь к дому.
Это требует отчаянного физического усилия. Времени что-нибудь изобретать нет, я иду прямо к входной двери, она не заперта. У самого входа я зацепляюсь за что-то на кафельном полу прихожей, нагибаюсь и ощупываю все вокруг, нет такой силы, которая заставила бы меня включить свет, только темнота хоть как-то защищает. Нахожу тонкую, крупноячеистую резиновую сетку, из тех, что кладут на пол, чтобы ковры не скользили.
Снова поднимаюсь на третий этаж, зубы у меня стучат так, как не стучали с тех пор, как я перекупалась с детьми в Яммерсбуктене, потому что с начала мая их невозможно было вытащить из воды и, похоже, они никогда не мерзли.
На сей раз я не сажусь, я стою.
Мне никогда не приходилось никого обыскивать, и мне совершенно неинтересно набираться опыта в этой области. Но тем не менее я это делаю.
Под теплом и мягкостью кашемира мороз превращает ее угловатые мышцы из дерева в камень. Я нежно глажу ее тело. Я как будто полюбила ее, особенно за последние полчаса. Как может быть, что симпатия и сочувствие к человеку увеличиваются после его смерти?
Я чувствую, что она была одинока большую часть своей жизни. А как насчет жажды прикосновений, которая есть у всех людей, the skin hunger? Разве она не заслуживает того, чтобы я погладила ее — ласково?
Я ничего не нахожу. Мои догадки не подтвердились. А, может, надо где-то еще поискать? Даже в такой аскетичной комнате, например между книгами и за ними, можно много чего спрятать.
Я в последний раз бросаю взгляд на столешницу. В физике есть такое правило: когда вам приходится выбирать из нескольких гипотез, каждая из которых исчерпывающа и непротиворечива, выбирайте простейшую из возможных. И это не только естественнонаучный подход, это здравый смысл. Если она оставила что-то для меня, то наверняка выбирала самое простое из решений.
На столе лежит черный параллелепипед размером два на шесть сантиметров. Я беру его в руки, это маленький тяжелый брусок свинца. Я поднимаю ее тренировочный диск со столешницы и снимаю крышку.
Полость заполнена другими свинцовыми брусками, каждый из которых зажат в своем прорезиненном углублении.
Но один из брусков был извлечен и положен на стол. На его месте лежит плотно сложенная бумага.
16
В моей жизни единственным по-настоящему эффективным средством для приведения нервов в порядок является приготовление пищи, так было всегда.
Поэтому, когда я прихожу домой, я не ложусь спать, а начинаю печь круассаны. После легкого завтрака, состоящего из двух таблеток кофеина по пятьсот миллиграммов, кофе с молоком поверх четверного эспрессо и пол-литра колы со льдом.
Круассаны противоречат законам природы. Теоретически невозможно совместить слоеное и дрожжевое тесто, они относятся к разным измерениям. Каждый раз, когда вы складываете тесто, количество отдельных слоев масла и теста удваиваются, толщина каждого слоя экспоненциально уменьшается с каждым складыванием и раскатыванием. Наконец, проработав полтора часа и подержав тесто четыре раза в холодильнике, вы добиваетесь толщины слоя в десятые доли миллиметра. На этом уровне физически невозможно разделить тесто и масло.
Но эмпирически это можно сделать, и сегодня утром все получилось.
Сейчас только половина пятого. Но запах разбудил Лабана и детей. Они входят в гостиную заспанные, принюхиваясь, как животные.
Я выжимаю для них апельсиновый сок и наливаю его в высокие узкие бокалы. Ставлю перед каждым тарелку с круассаном, они едят и пьют, не произнося ни слова. Не потому, что так принято или так требует этикет, а потому, что круассаны, когда они удаются, — это высшая физика, которая сама по себе за завтраком создает ощущение торжества.
— Ты не ложилась спать, — говорит Лабан.
— Магрете Сплид прислала мне сообщение. Она хотела мне что-то передать, я поехала к ней и забрала вот это.
Они смотрят на лежащий на кухонном столе лист бумаги.
— Как только мы доедим, я отвезу его Торкилю Хайну. Он выполнит свою часть сделки. Мы свободны. Все уладилось. Тит и Харальд, вы поступаете в гимназию. Я возвращаюсь на работу. Все позади.
Они ничего не говорят. Просто смотрят на меня.
— Сюзан, — говорит Лабан. — Это наше общее дело.
— Тит и Харальд, — говорю я. — Отправляйтесь к себе в комнаты!
