— Кто-нибудь из нас — Боб, Мэкки или я — каждую ночь обязательно обходим конюшни, чтобы проверить, все ли в порядке. Делать это надо очень аккуратно. Если все тихо, значит, нет причин для беспокойства.
«Как пятьдесят деток, — подумал я, — в кроватках с подоткнутыми одеялами».
Я спросил, сколько конюхов у него служит. Двадцать один, ответил он, плюс Боб Уотсон, который стоит шестерых, также главный сопровождающий конюх, водитель фургона и ответственный за тренировочное поле. Вместе с Мэкки и Ди-Ди получалось в итоге двадцать семь постоянных служащих. Тренировка скаковых лошадей, съязвил Тремьен, — это не торговля книгами.
Когда я наконец напомнил ему о том, что мне необходимо зайти к Фионе и Гарри забрать свои пожитки, Тремьен предложил воспользоваться его автомобилем.
— Предпочитаю пешие прогулки, — отказался я.
— Бог мой, в такую погоду.
— Когда вернусь, что-нибудь приготовлю.
— Этого не надо делать, — запротестовал он, — не поддавайтесь на уговоры Гарета.
— Однако я обещал, что займусь этим.
— Я не привередлив в еде.
— Может быть, это как раз и хорошо, — усмехнулся я. — Думаю, что вернусь не позднее Гарета.
К тому времени я уже успел заметить, что младший сын Тремьена каждое утро ездит на велосипеде к дому своего друга Кокоса, откуда обоих возят за десять миль в город, а затем привозят обратно — обычная практика дневных пансионов.
В подобных школах много занятий, поэтому Гарет, возвращается только к семи, а то и позже. Его записка: «Вернусь к ужину» являлась как бы неотъемлемой принадлежностью этого дома и снималась очень редко. Исчезала она, как объяснил Тремьен, только в те дни, когда Гарет уже утром знал, что вернется только ко сну. Тогда он прикреплял новую записку с сообщением, куда направляется.
— Организованный парень, — заметил я.
— Всегда был таким.
Я дошел до главной улицы Шеллертона и, свернув к дому Гудхэвенов, заметил три или четыре автомобиля у их подъезда, затем направился к знакомой мне двери, ведущей на кухню, и позвонил.
Через некоторое время дверь отворилась, на пороге стоял Гарри, причем выражение его лица менялось у меня на глазах; от явной недоброжелательности к радушному гостеприимству.
— Привет, я совсем забыл. Заходите. Дело в том, что сегодня в Ридинге мы провели очередной паршивый день. Правда, неприятности бывают у всех — конечно, весьма слабое, но единственное утешение. Не так ли?
Я вошел в дом, он закрыл за нами дверь, одновременно придерживая меня за руку.
— Прежде всего должен сказать вам, — предупредил он, — Нолан и Льюис у нас. Нолан обвиняется в покушении на убийство. Шесть лет тюряги отложили на два года. Отсрочка исполнения. Он уже не на скамье подсудимых, но от этого не легче.
— Я не собираюсь здесь долго оставаться.
— Останьтесь, сделайте мне одолжение. Ваше присутствие разрядит атмосферу.
— Если дела уж так плохи, то...
Он кивнул, убрал с моего плеча руку и проводил через кухню и жарко Натопленную прихожую в гостиную, обитую ситцем в розовых и зеленых тонах.
Фиона, повернув свою серебристую головку, спросила:
— Кто там? — Увидев, что вместо Гарри иду я, она воскликнула:
— О боже! У меня совсем вылетело из головы.
Фиона подошла ко мне в протянула руку, которую я пожал, — пустая формальность после нашей предыдущей встречи.
— Представляю вам моих кузенов, — сказала она. — Нолан и Льюис Эверард.
Сказав это, она бросила на меня ничего-сейчас-неговорите взгляд широко открытых глаз и быстро добавила:.
— А это друг Тремьена. Джон Кендал.
Я молчал. Мэкки сидела, в изнеможении откинувшись на спинку кресла и сцепив пальцы. Все остальные стояли, держа в руках стаканы. Гарри сунул и мне какой-то золотистый напиток, предоставляя самому возможность определить, что же там переливается под кусочками льда. Я пригубил и понял — виски.
До сего дня я не имел ни малейшего представления, как выглядят Нолан и Льюис. Тем не менее их внешность поразила меня. Оба были невысокого роста, Нолан красив и крепок, Льюис одутловат и рыхл. Обоим далеко за тридцать. Черные волосы, черные глаза, черная щетина на лицах. Я предполагал, даже был уверен, что если уж не по внешности, то хотя бы по характеру они будут похожи на Гарри, однако, увидев их, сразу убедился в своих заблуждениях. Вместо изысканной ироничности Гарри у Нолана преобладала напористость, наполовину состоящая из непристойностей. Основной смысл его первого высказывания сводился к тому, что он не в настроении принимать гостей.
Ни Фиона, ни Гарри не выказали смущения, в их глазах читалась слепая покорность.
Если Нолан в таком тоне разговаривал в суде, подумал я, то немудрено, что его признали виновным. Легко можно вообразить, что он мог задушить и нимфу.
— Джон пишет биографию Тремьена. Он знает о судебном процессе и о той злосчастной вечеринке. Джон наш друг, и он останется, — спокойно сказал Гарри.
Нолан бросил на Гарри вызывающий взгляд, последний ответил кроткой улыбкой.
— Любой может знать об этом процессе, — заметила Мэкки. — В конце концов о нем писали все утренние газеты.
Гарри кивнул:
— Ив новостях наверняка показывали.
— Это нешуточное дело, — вставил Льюис, — эти долбаные корреспонденты снимали нас, когда мы покидали зал суда.
Брюзжащий голос был таким же, как и у его брата, однако несколько выше, и, как я впоследствии заметил, вместо откровенно непристойных слов он имел привычку пользоваться звукоподражаниями и эвфемизмами. В устах Гарри это звучало бы забавно; Льюис же явно прикрывал ими свою трусоватость.
— Препояшь чресла и соберись с силами, — миролюбиво посоветовал Гарри. — Через неделю все об этом забудут.
Нолан, разразившись очередной порцией матерщины, заявил, что кому надо, тот не забудет, особенно в жокей-клубе.
— Сомневаюсь, что они поставят вопрос о твоем пребывании, — сказал Гарри. — Вот если бы ты не совал на лапу своему букмекеру, было бы совсем иное дело.
— Гарри! — строгим голосом оборвала его Фиона.
— Извини, дорогая, — промычал тот, скрывая под полуопущенными веками свои истинные чувства.
Тремьен и я, каждый в отдельности, уже читали о вчерашнем процессе, правда, Тремьен черпал сведения из какого-то спортивного листка, а я — из некоей скандальной газетенки. Во время нашей бутербродной трапезы Тремьен кипел от негодования; мне же стали известны кое-какие дополнительные факты из жизни семейства Викерсов, о которых я вчера еще и не подозревал.
Оказалось, что двоюродный брат Фионы Нолан является жокеем-любителем («хорошо известным» — это отмечали обе газеты), который участвует в скачках на лошадях, принадлежащих Фионе, а тренирует этих скакунов Тремьен Викерс. Кроме того, я узнал, что Нолан Эверард когда-то, правда в течение весьма непродолжительного времени, был помолвлен с Магдаленой Маккензи (Мэкки), которая впоследствии вышла замуж за Перкина Викерса, то бишь сына Тремьена. «Осведомленные источники» утверждали, что семейства Викерсов, Гудхэвенов и Эверар-дов находятся на дружеской ноге. Обвинение, не отрицая этого, вынесло предположение, что, действительно, не исключена возможность совместной, с их стороны, защиты Нолана от справедливого возмездия.
На фотографии (предоставленной отцом потерпевшей) Олимпия выглядела незрелой светловолосой школьницей — явно смахивая на невинную жертву. Никто, как я понял, и не пытался объяснить фразу Нолана о том, что он задушит эту суку. Сейчас же, когда я познакомился с его стилем речи, то перестал сомневаться: это явно были далеко не единственные его слова.
— Дело не в том, — подала голос Фиона, — поставят ли вопрос в жокей-клубе о его пребывании там. Уверена, что нет. Настоящие злодеи всегда были хорошими наездниками, — шутливо добавила она. — Другое дело, что его могут лишить возможности участвовать в соревнованиях в качестве любителя.
— Полагаю, твои амбиции больше удовлетворит пребывание членом жокей-клуба, впрочем, я могу и ошибаться. Как считаешь, дружище?
Нолан вновь посмотрел на Гарри с нескрываемой ненавистью и начал в бога и в душу мать обвинять его в том, что тот не поддержал родственника в суде, что не подтвердил полнейшую в тот момент пьяную невменяемость Льюиса.
Гарри никак не отреагировал на эту тираду, он просто пожал плечами и вновь наполнил стакан Льюиса, который, как я заметил, постоянно оказывался пустым.
Начни кто-нибудь уверять меня в том, что Нолан достоин снисхождения, что все его поведение является результатом неопределенности в ожидании тюремного заключения, что все это можно объяснить стрессовым сот стоянием после непредумышленного, чисто случайного убийства молодой женщины, пусть даже попросят меня принять во внимание все то унижение, которое будет вечно преследовать его после обвинительного заключения, — даже если кто-то поручится за все это своей честью, — я отвечу: тип этот мне отвратителен своей черной неблагодарностью.
