— Да, история кровавая, от начала до конца. Ужас смертный, настоящая трагедия, — сказал Эрленд.
Спросить его про боль в груди по утрам? Нет, как-нибудь в другой раз. Он ведь сразу определит, что я смертельно болен, направит в больницу, и через неделю я уже буду петь в хоре с ангелами. Зачем мне лишние плохие новости, и так хватает. Лучше помолчим об этом.
— Вы говорили, ваш визит ко мне связан с убийством на Северном болоте, — напомнил врач.
Эрленд тряхнул головой, словно очнулся ото сна.
— Да-да, видите ли, Хольберг, жертва, вероятно, является отцом девочки из Кевлавика, — сказал Эрленд. — Ее мать всегда так говорила, Хольберг же ни подтверждал, ни отрицал. Он признавал, что половое сношение имело место, но доказать, что он Кольбрун изнасиловал, так и не смогли. Часто в таких делах маловато улик. Вот мы и копаемся в прошлом этого человека. Девочка заболела, когда ей шел четвертый год, и вскоре умерла. Можете рассказать мне, как было дело?
— Не вижу, как это может быть связано с убийством.
— А вам и нет нужды, это наше дело. Будьте так добры, ответьте на мой вопрос.
Врач оценивающе посмотрел на Эрленда.
— Лучше мне сразу все выложить начистоту, господин следователь, — сказал он, словно собираясь с духом. — В те дни я был другим человеком.
— Другим человеком?
— И не лучшей породы, как бы это сказать. Я уже лёт тридцать не прикасаюсь к спиртному. Я хотел бы сразу прояснить этот момент, чтобы вам не нужно было лишний раз заглядывать в архивы. Моя медицинская лицензия была отозвана, с 1969 по 1972 год я не имел права на практику.
— Из-за девочки?
— Нет-нет, что вы, хотя, конечно, меня можно было привлечь и за это. Причина — пьянство и халатность при исполнении служебных обязанностей. Я бы не хотел вдаваться в подробности, если можно.
Эрленд тоже не хотел в них вдаваться, но не сдержался.
— То есть в те годы вы более-менее были пьяны с утра до вечера?
— В этом роде.
— Вам вернули право практиковать?
— Да.
— И с тех пор вы в полном порядке?
— Да, с тех пор никаких взысканий, — покачал головой доктор. — Но как я вам уже сказал, в период болезни Ауд я, видите ли, был, скажем так, не в себе. У нее болела голова, я думал, это мигрень. Ее рвало по утрам. Потом боль усилилась, я прописал более сильные болеутоляющие. Я не очень хорошо это помню, все было как в тумане. Я очень постарался то время как можно лучше забыть. Все люди совершают ошибки, и мы, врачи, не исключение.
— А что стало причиной смерти?
— Думаю, даже если бы я все распознал пораньше и побыстрее направил ее в больницу, ничего бы не изменилось, увы, — задумчиво сказал врач. — Ну, по крайней мере, это я так себя успокаиваю. Педиатров в те годы было мало, и никакой современной техники — томографы еще не изобрели. Врач должен был опираться на знания и повиноваться инстинкту, а в те времена мои инстинкты по большей части звали меня в кабак. Еще и развод случился, очень мрачная история — мне стало только хуже. Поймите, я не оправдываюсь, — умоляюще посмотрел он на Эрленда.
Именно что оправдываешься! Эрленд кивнул.
— Прошло два месяца, по-моему, и я начал понимать, что тут дело посерьезнее мигрени. Состояние девочки ничуть не улучшилось. Наоборот, ей становилось все хуже и хуже, болезнь не отступала. Она стала сильно худеть. По симптомам можно было предположить несколько вариантов. Я решил, что, может быть, у нее какая-то туберкулезная инфекция в голове. В те времена, когда никто ничего не понимал, ставили такой стандартный диагноз — вирусное заболевание. Следующее предположение было, что у нее менингит, но дело в том, что не было ряда ключевых симптомов, кроме того, менингит протекает куда быстрее. Затем я отметил, что у девочки на коже пятнышки цвета кофе с молоком — и тут начал подозревать уже онкологию.
— Цвета кофе с молоком? — переспросил Эрленд.
Где-то я эти слова уже слышал.
— Да-да, пятнышки такого цвета часто сопутствуют раковым болезням.
— И тогда вы направили ее в больницу в Кевлавике?
— Да, там она и умерла, — сказал доктор. — Я помню, какая это была ужасная утрата для матери. Она просто потеряла рассудок. Нам пришлось применить транквилизаторы. Наотрез отказывалась разрешать аутопсию. Орала на нас как резаная, мол, не смейте.
— Но аутопсию тем не менее произвели?
Доктор замялся.
— Тут даже вопроса не было, разрешает она или нет. Правила есть правила.
— И что выяснилось?
— Рак, как я и говорил.
— Можно подробнее?
— У нее была злокачественная опухоль головного мозга, — сказал врач. — От нее она и умерла.
— Какая-то особенная опухоль?
— Не могу сказать, — ответил врач. — Я не знаю, исследовали ли ее в больнице как следует, полагаю, да. Если мне память не изменяет, больничные врачи говорили о каком-то наследственном заболевании.
— Не может быть! — воскликнул Эрленд.
— Да-да, в наши дни, можно сказать, на них почти что мода, — горько усмехнулся врач. — А как это связано с убийством Хольберга?
Эрленд задумался.
— Почему вы задаете мне все эти вопросы?
— Кошмары мне снятся по ночам, вот почему, — сказал Эрленд.
Когда Эрленд вернулся домой вечером, Евы Линд и след простыл. Надо сделать, как она просила, не думать, где она и что она, вернется ли, когда и в каком виде. И заодно сходить за жареной курицей в магазин, надо же что-то есть.
Вернувшись, Эрленд положил пакет на тумбу и принялся снимать пальто, как вдруг до него донесся запах готовящейся еды. Старинный запах — у него на кухне сто лет никто ничего не готовил. Питался он готовой едой — курицей вроде вот этой, в пакете, гамбургерами, полуфабрикатами из супермаркета, холодными овечьими головами — в общем, безвкусной пищей, которой самое место в микроволновой печи. Когда я последний раз готовил себе, а? Да что там, не помню, когда последний раз хотел себе что-нибудь приготовить.
Эрленд осторожно заглянул на кухню, словно ожидая увидеть там незваных гостей-грабителей. Вместо них он обнаружил накрытый на двоих стол. Какие шикарные тарелки, я и забыл, что они у меня есть. Рядом винные бокалы, салфетки, горят две красных свечи, правда, подсвечники непарные. Вот таких у меня точно не было.
Эрленд на цыпочках зашел на кухню — на плите кастрюля, в ней что-то булькает. Снял крышку — о-го-го, судя по всему, мясное рагу, выглядит очень аппетитно. Мясо нарублено кубиками, тушится вместе с репой, картошкой и какими-то специями. Да-а, такого запаха у меня в квартире давненько не бывало.
Эрленд наклонился над кастрюлей и втянул носом аромат тушеного мяса и овощей.
— Я еще сходила за овощами, не хватает, — донесся из дверей голос Евы Линд. Эрленд и не заметил, как она вошла в дом. В руках пакет с морковкой, одета в анорак.
— Откуда ты выучилась делать рагу? — спросил Эрленд.
— А мама всегда его делала, — сказала Ева Линд. — И когда ей надоедало честить тебя направо и налево, она говорила, что некогда ты это блюдо очень любил. Правда, тут же добавляла, что ты «говнюк эдакий».
— И была совершенно права, — согласился Эрленд.
Как мило, стоит и режет морковку, добавляет ее в рагу. Вот это и есть настоящая семейная жизнь… Как замечательно! И как грустно, ведь не могу же я позволить себе лелеять надежду, что это продлится сколько-нибудь долго.
— Нашел убийцу? — спросила Ева Линд.
— Тебе привет от Эллиди, — сказал Эрленд.
Опять не удержался, при чем тут Эллиди, зачем вспоминать о нем в такой вечер?
— Эллиди. Как же, знаю, сидит в «Малой Лаве». Он что, знает, чья я дочь?
— Всякое говно, с которым мне приходится общаться, то и дело поминает тебя по имени, — сказал Эрленд. — Они думают, что ставят меня в неловкое положение, пугают.
— И что, ты пугаешься?
— Иных пугаюсь, таких, как Эллиди. Ты его с какого боку знаешь? — осторожно спросил Эрленд.
— Я про него истории всякие слыхала. Один раз видела его, много лет назад. У него выпадали вставные зубы, он их клеил на место полистирольным клеем. На самом деле я с ним не знакома.
— Он кретин, каких свет не видывал.
Тему Эллиди в тот вечер больше не поднимали. Сели за стол, Ева Линд налила в винные бокалы воды. Эрленд так много съел, что едва смог дойти до гостиной, заснул прямо в одежде и всю ночь ворочался.
Наутро снившийся ночью кошмар почему-то не выветрился сразу у него из головы. Он точно знал — это тот же самый сон, что снится ему уже несколько ночей кряду, тот самый, который он никак не мог запомнить.
Ему приснилась Ева Линд. Такой он ее еще ни разу не видел — в восхитительном летнем платье до щиколоток, с длинными темными волосами, окутанная светом, который исходит непонятно откуда. От нее пахнет летом, она то ли идет, то ли плывет ему навстречу — ноги не касаются земли. Где это? Не понять, все вокруг залито ярким светом, а посреди света — Ева Линд, улыбается до ушей. Он раскрывает объятия ей навстречу, ему не терпится обнять ее, но она не подходит к нему, а протягивает фотографию, и в этот миг и свет и Ева Линд исчезают. У него в руках остается фотография — та самая, которую сняли на кладбище, и тут она оживает, и вот он уже внутри фотографии, смотрит на обложенное тучами небо, на лицо ему ручьем льется дождь, он опускает глаза, и могильный камень отъезжает в сторону, зияет могила, из нее появляется гроб. Он открывается, в нем лежит девочка с зияющей раной на груди, и вдруг она открывает глаза, смотрит на него и начинает кричать. Гулким эхом вокруг разносится ужасающий крик боли, жалостный, могильный…
