Дав себе секундную передышку, Стрепетов поднял голову. Луна все так же неслась навстречу облакам, окрашивала их края в сумрачный с ржавым оттенком цвет. Человек сзади заворочался, и Стрепетов быстро подгреб ботинком поближе к себе валявшийся нож. «Ну и ночь!» Он вынул носовой платок. «Ничего себе, отдельное требование. И это называется — смотайся за два квартала, допроси свидетеля». Развернул платок, сложил по диагонали. «Парень сейчас мчится без памяти». Платком он прихватил рукоятку ножа. «А может, затаился, ловит ртом воздух и слушает, нет ли погони».
— Надо посмотреть руку, Васятин.
Стрепетов нагнулся, примерился и резко вспорол рукав пиджака — тем самым ножом. Мысль о том, что нож мог быть употреблен иначе, отозвалась запоздалым холодком в спине. Потом взрезал рукав рубашки и оторвал полосу.
— Что делаешь, сука?!
— Сидеть! Тебе говорят, сидеть!
«Ох и здоров, подлюга!»
— Сиди, перевяжу.
Отрезанным куском рубашки он перетянул руку выше раны. Васятин дернулся, и Стрепетов сразу насторожился, готовясь к новой схватке.
«Нет, это он от боли... Теперь — обыскать...»
Ощущение под пальцами чужого — грубого, сильного, налитого ненавистью — тела. Словно проверяешь на ощупь провод, а где-то повреждена изоляция, и в любой момент может ударить током. Деньги, карандаш, какие-то бумажки. Скорей!..
Ну вот, здесь все кончено. Стрепетов освобождение распрямился, потер ладони пучком травы.
«Нечего прохлаждаться. Пашка отдышится и скорее всего вернется к бабке Татьяне — вряд ли Васятин успел за два дня сделать его своим сообщником. Но допросить его лучше сейчас, не откладывая... Чтоб уж больше не возиться».
Но Стрепетов продолжал стоять, чем-то заторможенный. Трещали кузнечики. Васятин ругался, не закрывая рта.
— Вставай, пошли! — и Стрепетов двинулся было, но застрял на полушаге.
Ускользнувшее, провалившееся в дальний закоулочек памяти какое-то неосознанное наблюдение его пыталось обрести форму и смысл, пробиться из-под других впечатлений. Тогда он попробовал рецепт Вознесенского: не думать, отключиться. Отпустил все вожжи, обмяк, расслабил даже мышцы лица, старался забыть, что надо что-то вспомнить.
И оно вынырнуло! Это был момент, когда Васятин заворочался у него за спиной, а Стрепетов подумал, что тот подбирается к ножу. «А он не тянулся за ножом. Было совсем другое. Когда я обернулся, он сидел... он сидел правее, чем раньше. И дальше от меня. Отполз в сторону немного, на полметра, на метр, и снова дернулся назад, едва я обернулся. Куда же его понесло?.. Думал удрать? Нет, конечно. От чего он хотел отодвинуться? Или к чему приблизиться? Что-то выкинул? Спрятал? Вот если спрятал... Спрятал! Где? Зарыл и отполз? Не успел бы... Камень!»
Стрепетов рывком отвалил небольшой валун и в сыроватой ямке нащупал кожаный кисет, смятый в блин. Ага, что-то шуршит внутри! «Разберусь на свету».
Кисет был приобщен к остальному, «изъятому при обыске» и раздувшему карман стрепетовской куртки.
— Теперь поехали.
— Дай закурить, — хрипло сказал Васятин.
С беспечностью и великодушием победителя Стрепетов протянул пачку, щелкнул по дну.
...Его спасло мгновение, инстинктивный бросок в сторону. Сомкнутыми ногами, обутыми в огромные, тяжелые не по сезону ботинки, Васятин метил в живот. И не достал самую малость, бедро приняло удар на себя. Стрепетов опрокинулся навзничь, сигареты отлетели и рассыпались, и тут в него вошла та жаркая злость, к которой он взывал еще там, за дубом у дороги. Он вскочил, будто земля подбросила его, едва он ее коснулся. Васятин, подымаясь, еще не успел разогнуться и ринулся головой вперед, как Стрепетов ударил его в скулу так, что заныли и не сразу разлепились пальцы. Васятин рухнул и замолчал...
Он молчал и потом, пока Стрепетов полувел-полуволок его к мотоциклу и запихивал в коляску. Только тупо мотал головой и сплевывал, наверно, кровь.
Мимо леса, мимо бездонного в темноте оврага, мимо огородов в низине, забеленной туманом, лихо с горы на дощатый, испуганно содрогнувшийся мостик и снова в гору... позади вздымался пыльный шлейф, в лицо бил обманный встречный ветер, не шевеливший ни единого придорожного куста, — Стрепетов ехал допрашивать Пашку. Часом раньше, часом позже тот придет домой.
Горбатенькая, по-старушечьи опрятная изба, дворик, заросший лопухами по забору. У калитки березы-двойняшки, отшатнувшиеся друг от друга кронами, и скамейка на врытых столбиках впритык к белым стволам; за избой скрипучий колодец и грядки под присмотром плечистого пугала в залатанном платье и картузе, с лицом подсолнуха, который вырос случайно рядом и будто в шутку положил голову на его плечо. Стрепетов вспоминал все это, подъезжая к Сосновке.
Одни во всей деревне неярко светятся два окошка. Ждет. Стрепетов въехал во двор, затворил за собой широкую калитку и остановился в нерешительности: с Васятина нельзя спускать глаз, но вести его в избу — растерзанного, окровавленного, с непрерывной матерщиной? Нет уж, увольте. Он с досадой вспомнил рассыпанные сигареты, прислушался, как в бедре пульсирует боль и вся нога наливается тяжестью.
— Вылезать, что ли? — отрывисто спросил Васятин, и в голосе его прорвалось затаенное нетерпение.
«Очухался уже. Ничего больше не выйдет, друг ситный, и не замышляй. Не надейся. Больше не оплошаю».
— Вылезай.
И за спиной Васятина быстро снял с плетня свернутую кольцами веревку. На конце ее болтался колышек с грязным острием. Веревка служила бабке Татьяне для привязи козы.
— Посиди пока.
Не чуя подвоха, Васятин сел на скамейку у берез, бережно придерживая забинтованную руку, осторожно подался назад, нащупывая опору плечом. Он рванулся, когда веревка уже захлестнула его и крепко притянула к стволу. Увертываясь от здоровой руки Васятина, норовившей садануть его в лицо, Стрепетов повторил операцию еще и еще раз, потом ухватил эту руку и привязал ее. Из остатков веревки он соорудил крепкий узел, а колышек — в землю, просто так, для порядка. Как после работы, утер пот со лба и, ничего не сказав, пошел к дому.
У крыльца его нагнал страдающий стон. Ну конечно: раненая рука повисла плетью без поддержки и боль обострилась. Стрепетов шагнул на ступеньку.
«Потерпишь».
Второй стон был глуше — он процедился сквозь стиснутые зубы, его старались сдержать, и тогда Стрепетов остервенело рванул с перил пустой рогожный куль и, задыхаясь, прошел назад. Он свернул рогожу в тугой комок и сунул Васятину на колени, под локоть.
— Спаси-ибочка! — облегченно и вместе с тем презрительно проблеял Васятин.
Сени успокоительно обдали тишиной и запахом полынных веников. Было темно, но Стрепетов уверенно обошел лавку с ведрами и нащупал ручку внутренней двери.
Бабка Татьяна сидела в углу под образами, сложив на коленях древние руки. Она подняла голову навстречу, и Стрепетова вновь изумило ее лицо — темное, почти лишенное мимики под тяжелыми морщинами, но словно освещенное изнутри невыцветшими голубыми глазами. Он сел к столу, снял с ладони прилипшие травинки, скатал в комочек. Под ногтями было красно.
— Ты стрелял-то?
— Я, Татьяна Федоровна.
— Три раза.
— Слышно было?
— Слышно...
Она опасалась спросить напрямик, и Стрепетов ответил ей на невысказанный вопрос.
— Два раза в воздух, для острастки. Третий в Васятина. С ножом на меня полез.
Бабка Татьяна вздохнула свободнее.
— И что... с ним?
— Руку прострелил.
— Он это выл во дворе?
— Он.
— И поделом, коли с ножом полез! — Бабка Татьяна покосилась через плечо на икону. — Прости, господи! — и осенила себя мелким воздушным крестом.
Оклад блестел, лампадка слегка покачивала теплым огоньком, вышитое петушками полотенце топорщилось крахмальными складками. Бог у бабки Татьяны был чистый и ухоженный, как любая вещь в хозяйстве, и всякий раз, поминая его, она вежливо крестилась. Он как-то очень шел бабке Татьяне, ее бог.
— Пашка в лес убежал. Думаю, скоро явится.
— Ждать будешь? — спросила бабка. — Небось устал, на ногах вон еле стоишь... А тебе еще ехать — аж до самой Москвы. Ты и езжай, передохни маленько. Никуда Пашка не денется. Если он нужен тебе, — так адрес оставь, я сама пришлю его.
В голосе ее не было ни подвоха, ни заискивания. И, глядя в ее незамутненные глаза, Стрепетов подумал, что не верить ей было бы просто глупо. Но для большей верности все же спросил:
— Татьяна Федоровна, Васятин — преступник; Пашка ваш не повязан с ним одной веревочкой?
— За Пашку своего я головой поручусь, — сказала старуха твердо и убежденно.
И Стрепетов отступил. Отступил перед этой твердостью и убежденностью. Он вырвал листок из блокнота.
— Да, а чемодан гостя вашего я заберу.
— А что ж, конечно, бери, коли надо. Вон он, под лавкой, — с этими словами бабка Татьяна подалась к свету и, водя пальцем, читала крупно исписанный листок. Добравшись до слова «следователь», как-то замялась на нем, и Стрепетов понял, что слово было пугающим и неприятным.
