Колебался Степкин недолго. Честно сказать, нисколько не колебался. Все равно ведь не уснул бы — сам это знал. А тут…
— Спасибо тебе, милая душа. Отблагодарю.
Он обнял посланца любви, протиснулся через лаз и побежал в сторону деревни, неуклюжий, распираемый любовью.
Любовники лежали в кровати и начинали разогреваться для анкора, когда раздался нетерпеливый стук в окно.
— Люленька, это я! Открой!
В сторону крыльца протопали быстрые шаги.
— Степкин! — вскинулась Зося. — Езус-Мария, какой ужас!
Зепп уже был на ногах, подхватил со стула одежду и портупею, с пола — сапоги. Теперь стук несся от двери:
— Отворяй! Скорей!
Зося прижимала к груди одеяло.
— Одно твое слово, и я его выгоню. Навсегда! — отчаянно сказала она.
— Зачем? Он — жених. А я что? Волшебник. Сегодня есть, завтра растаял. Впусти его. Только свет не зажигай. Ну, совет да любовь. Не поминай лихом. Когда уведешь его — исчезну.
Теофельс выскользнул из спаленки в гостиную и спрятался за посудным шкафом.
Нетерпеливый жених всё издавал из-за двери брачные призывы.
Кусая губы, смахивая слезы, хозяйка пошла отпирать.
— Сейчас нельзя, — послышался из передней ее сердитый голос. — Ты сумасшедший! Завтра приходи…
Но изнывающий от страсти механик ее не слушал. Дверь с треском распахнулась.
— Милая! Разделась уже! Счастье-то, счастье какое!
Жених протащил свою невесту через столовую с прытью, от которой в буфете задребезжали блюдца.
Довольно было один раз посмотреть на его императорское высочество Никника, чтобы стало ясно: это не кто-нибудь, а Верховный Главнокомандующий, причем не просто армией (мало ли на свете армий), а Самой Большой Армией Мира.
Главковерх был высоченного роста, обладал неподражаемой выправкой, а от сурового волчьего лица, обрамленного серой бородкой, веяло силой, уверенностью, властью. Когда Николай Николаевич гневался (что случалось нередко), иные чувствительные и непривычные начальники, случалось, падали в обморок. Зато с нижними чинами главнокомандующий был неизменно милостив, потому что с детства, еще по поэме «Бородино», запомнил: настоящий командир — отец солдатам.
Особенно хорош Никник бывал на парадах и смотрах. Приходясь внуком великому шагмейстеру Николаю Первому и вообще будучи военачальником старой школы, он придавал таким мероприятиям большое духовно-воспитательное значение. Парады главковерх принимал не с трибуны или, упаси Господь, в автомобиле, а исключительно в седле, на своем огромном ахалтекинце, похожий на статую какого-нибудь средневекового кондотьера. Чины свиты смотрелись рядом с полководцем, словно сборище карликов верхом на пони. Нечего и говорить, что солдаты и младшие офицеры своего Никника просто обожали.
Правда, на аэродроме, рядом с самолетными ангарами и сверхсовременными воздушными аппаратами, этот сияющий золотом конный цирк смотрелся диковато. Так, во всяком случае, считал пилот Долохов, застывший по стойке «смирно» в шеренге летунов Особого авиаотряда. Сзади изо всех сил, но без большого успеха старались изображать молодцеватость нижние чины обслуги и охранения. Команда «Муромца» выстроилась отдельно, перед секретной зоной, ворота которой были открыты. Воздушному кораблю предстояло открыть смотр; потом наступит черед легкой авиации.
Вольные зрители — невоенная прислуга и местные жители — толпились за оцеплением. И откуда только в невеликом селе Панска-Гура набралось столько народу, непонятно. Должно быть, из Радома и Ивангорода понаехали, посмотреть на дядю царя и на аэропланы.
Главковерх сказал очень хорошую речь. Краткую, мужественную, воодушевляющую. Про то, что русские раньше били врагов на суше и на море, а теперь учатся бить и в небе. Голос у его высочества был просто удивительный. Безо всякого рупора разносился по всему аэродрому, ни одно слово не пропадало. Таким замечательным командным басом полководцы прежних времен запросто перекрывали шум целой битвы.
В девятнадцатом веке цены бы не было такому главнокомандующему, думал капитан фон Теофельс, любуясь великим князем. А в двадцатом цена ему есть: гривенник, максимум пятиалтынный.
Мимо строя, придерживая саблю, быстро шел командир авиаотряда, в парадном мундире и при орденах. Около Зеппа на секунду задержался.
— Волнуетесь?
— Еще как, господин полковник, — честно ответил Теофельс. Он действительно весь испереживался — это случалось всякий раз, когда от его усилий уже ничего не зависело и любая идиотская случайность могла погубить весь тщательно разработанный замысел.
— А я в вас уверен. Вот отлетает своё «Муромец», потом сразу вы. Покажите его высочеству, что легкая авиация тоже кое на что способна.
Главный конструктор, сопровождавший Крылова, нервно сказал:
— Юлий Самсонович, идемте же! Я должен кое-что дополнительно разъяснить главнокомандующему! Смотрите, как его обсели эти вороны!
Молодому человеку наконец объяснили, какие интриги против тяжелой авиации плетут конкуренты — воздухоплаватели и одномоторники. У изобретателя, можно сказать, раскрылись глаза на человеческое коварство.
Они с Крыловым приблизились к группе всадников. Полковник перешел на чеканный строевой шаг, лихо бросил руку к козырьку, отрапортовал, что всё готово, можно начинать. Изобретатель, подумав, приподнял соломенную шляпу и нескладно поклонился. Он не очень знал, как полагается приветствовать августейших особ.
Никник кивнул обоим, но слушал в это время воздухоплавательного генерала Краенко, который что-то жарко бормотал его высочеству в самое ухо. Второй фланг главковерха прикрывал аэропланный генерал Боур. Оба небесных начальника — надо отдать им должное — держались в седлах отменно.
Воспользовавшись тем, что внимание великого князя занято, Крылов тихо спросил изобретателя:
— Моторы не подведут? Лучше бы поставить стосорокасильные.
— А маневренность, маневренность?! — заволновался гений. — Уж от вас, Юлий Самсонович, я никак не…
— Что ж время терять? — Его высочество взирал на полковника сверху вниз. — Приступайте.
Конструктор сглотнул, но сунуться с «дополнительными разъяснениями» не осмелился. Лишь побледнел и прикусил кончик уса.
— Слушаюсь, ваше императорское высочество! — Крылов махнул рукой в белой перчатке, оглушительно прокричал: — Давай!
За воротами раздалось чиханье и фырканье, сменившееся ровным утробным урчанием.
Солдаты, облепив «Муромца», словно муравьи стрекозу, выкатили воздушный корабль на поле. Его пропеллеры крутились на одной восьмой мощности, стеклянная кабина сверкала на солнце.
— Хорош, — похвалил Никник. — Настоящий русский богатырь. — А что это его волокут? Сам выехать он разве не может?
— Это его на взлетную полосу катят! — пискнул конструктор и, спохватившись, добавил уже басом: — …Ваше высочество. Императорское…
Винты закрутились быстрее. Солдаты бросились врассыпную.
— Как мыши от кота, — рассмеялся главковерх. Молодецкий аэроплан ему явно нравился.
Крылов незаметно подмигнул конструктору: не тушуйтесь, всё идет хорошо. Вынул белый платок, дал Рутковскому отмашку на взлет.
В салоне «Муромца» были готовы. Командир сунул в рот незажженную папиросу. Второй пилот Шмит надел огромные очки, специально для смотра одолженные у знакомого шоффэра. Поручик Лучко из суеверия поплевал на затвор пулемета. Механик Степки потрогал шнурок своей иерусалимской ладанки и сотворил крестное знамение.
— Сначала корабль произведет стрельбу по мишеням, — докладывал Крылов. — Потом, поднявшись на максимальную высоту, исполнит на снижении фигуры пилотажа. «Бочку», атаку с пикирования, «петлю Нестерова».
Главнокомандующий неопределенно промычал — эти термины ему были неизвестны.
— Для «петли Нестерова» машина слишком тяжела. Сорвется в штопор, — усомнился генерал Боур.
— У штабс-капитана Рутковского вряд ли, ваше превосходительство, — вежливо ответил полковник, опередив возмущенный протест конструктора.
«Илья Муромец» в два счета сшиб пулеметным огнем все мишени. Хитрую безоткатную пушку с него убрали, вместо нее установили второй пулемет, «гочкис». И правильно сделали. Когда в «максиме» перекосило кассету с патронами, летчик-стрелок просто переместился к «гочкису». На земле короткого перерыва в стрельбе даже не заметили.
— Отменно, отменно, — повторял великий князь, глядя в небо то через бинокль, то просто так, из-под ладони. Взгляд у его высочества был орлиный — дальнозоркий.
