— Да вот те крест, — истово перекрестился Петька. — Они, как из театра приходили, так на таких специальных листочках, что оттуда приносили, всегда писали число и в папку складывали. Была у них папка такая толстенная, старая, наверное, потому как непонятно, чем обтянутая, и с металлической застежкой. Я ее, правда, в руках никогда не держал, но как-то раз, когда Андрей Артамонович и Пашка ее смотрели, рядом постоял и видел: там бумаги какие-то старые были и много фотографий. Андрей Артамонович все Пашке говорил: «Это теперь не только мое, но и твое прошлое, и твое будущее. Можешь потерять все, но это сохрани».
— Стоящий был мужик, — вступил в разговор Степан, — сильный, не только кулаками, но и духом. Стержень в нем был. Мы как-то раз собрались на кухне у Петьки посидеть, выпить, ну, отдохнуть, в общем. Только расположились, даже разлить не успели, как он из комнаты вышел и спокойно так нам говорит, мол, вы здесь пить не будете, в другое место идите. Петька на дыбы, я здесь такой же хозяин, как и вы. Надо сказать, что Андрея Артамоновича все только по имени-отчеству называли, даже пацаны. Язык не поворачивался его дядей Андреем назвать. Ну так вот, Петька гоношиться начал, а тот на него только посмотрел. Да так… Не знаю я, как это описать, но взгляд такой… В общем, поднялись мы и ушли, и больше у Петьки ни разу даже не пробовали собраться. Было, Петька?
Петр согласно закивал головой:
— Так и было. Пока Андрей Артамонович был жив, ни разу не собирались, потом уж стали.
— А отчего он умер-то? Вы же говорили, что здоровый мужчина был? — поинтересовался Чаров.
— Врачи говорили физема какая-то, черт ее разберет. Только вечером он спать лег, а утром не проснулся. Мы крик Пашкин услышали: «Папа, папочка, проснись, папа», зашли, а он уже холодный. Пашка ревет, отца тормошит, все никак поверить не может, что того не стало.
Артист сам открыл вторую бутылку «Степного» и плеснул в стаканы:
— Помянем раба Божьего Андрея, пусть земля ему будет пухом. Человек он был странный и во многом непонятный, но сына любил, и за это ему все грехи зачтутся. Если, конечно, были, — все молча выпили. — А дальше-то что было?
— Что было, что было… А то, что кончилась Пашкина счастливая жизнь. Клавка, когда пришла, уже полупьяная была, так она только плюнула на пол и говорит: «Что, сдох, наконец, праведничек?». Пашка-то было к ней кинулся, а как услышал такое, так сник, стоит, как пришибленный, а она командует, переносите, мол, все ко мне, я теперь всему этому хозяйка. И про папку вспомнила, где, говорит, папочка заветная, с которой этот придурок носился, сама ее сожгу, собственными руками. Пашка, как про папку услышал, схватил ее и к себе прижал. Клавка к нему сунулась, а он только посмотрел на нее, ну точь-в-точь Андрей Артамонович, и одно слово сказал: «Убью!».
— Батюшки-светы, — всплеснул руками Чаров.
— Всего девять лет пацаненку было, но так сказал, что мы все поверили, действительно убьет. Клавка в крик — матвеевское отродье, а Пашка из комнаты выскочил и к Степановне забежал. Нам в коридоре слышно было — там уж разрыдался, а она его утешала. Да и то, она его с детства знала, любила. Он ей папку и оставил на сохранение, до лучших времен, так сказать. Потом уже я видел, как он ее у соседки забрал и к Лидке отнес.
Видно было, что Петька от этого рассказа окончательно выдохся, и для поправки здоровья ему требовалось налить.
Честная компания разлила остатки вина и, выпив за все сразу, призадумалась, где взять еще. Как я и предполагала, двух бутылок на четырех человек оказалось мало, пять рублей мелочью я Чарову дала, остальное предстояло наскрести хозяевам.
Пока они занимались сложными математическими вычислениями, я думала о Матвее. Теперь, узнав даже небольшую часть его истории, я поняла, в каком горниле выковывался этот характер. Кем же мог быть его отец? Личность, безусловно, незаурядная — и слесарь в железнодорожном депо…
Мои размышления прервал грубый женский голос, я даже вздрогнула от неожиданности, потому что он раздался в салоне моей машины. И только немного погодя поняла, что это говорит Нюрка — она ведь все время молчала.
— Какая Лидка? А такая Лидка, стерва, чтоб ей пусто было. Это из-за нее я Пашку потеряла.
— Аннушка, не надо так волноваться, успокойтесь. Сейчас придет Степан, принесет нам чего-нибудь, вы выпьете, и станет легче. Съешьте банан, от него, говорят, настроение улучшается. Давайте я вам почищу… Ну вот, вы уже и улыбаетесь.
Подошедший через несколько минут Степан принес бутылку чего-то малопонятного и столь же малоаппетитного, потому что Петр очень откровенно высказался в адрес какой-то Семеновны, что она, стервь, уже совсем совесть потеряла и гонит мало того, что из гнилой картошки, так еще и разбавляет.
Дружная компания выпила, закусила, и Чаров спросил:
— А что это за Лидка? Аннушка на нее так обижена, что смотреть больно.
— Лидка-то? — Степан закурил и, шумно выдохнув дым, продолжил: — А это продолжение той же истории. Вот пусть Нюрка и рассказывает. Уважь гостя, Нюр, да и мы послушаем.
— А чего говорить-то? — заартачилась она. Но, в конце концов, уступила общим просьбам и стала рассказывать.
Андрей Артамонович умер в начале лета. Проститься с ним приходили не только рабочие из депо и соседи по дому, но и совершенно незнакомые люди, которые гладили Пашку по голове и просили обращаться за помощью, если понадобится. Подходила проститься и пока загадочная для меня Лидка с сыновьями-близ-няшками, которая поселилась в хрущевке зимой того же года. Она тоже гладила Пашку по голове и просила приходить в любое время. За несколько месяцев до смерти, никто уже точно не помнил, Андрей Артамонович с сыном частенько заходил к ней в гости. А Пашка постоянно играл во дворе с малышами.
После того как похоронили Матвеева, Клавка перенесла его вещи к себе в комнату. Ее мать к тому времени тоже умерла — замерзла пьяная во дворе, и в трехкомнатной квартире остались Клавка, Нюрка с матерью, и муж с женой, которые редко бывали дома, только ночевали иногда. Днем Клавка с Нюркиной матерью работали уборщицами в депо — мыли товарные вагоны, а по вечерам гуляли. Видимо, дым там стоял коромыслом. Клавкина комната была самая большая, поэтому собирались у нее, пили, пели песни, плясали.
— Помню я, сам там бывал, — мечтательно сказал Степан. — Мне в ту пору было… Да какая разница, сколько мне было, но из армии я уже вернулся. Хорошо гуляли… Клавка-то еще ничего была, да и мамка твоя, Нюр, тоже. Было времечко…
— Так вот, диванчик Пашкин на кухне поставили, чтоб веселиться не мешал, — продолжала Нюрка. — Только Пашка-то к нашей жизни был непривычный: куска без спросу не возьмет. Да какой спрос? Что стащишь со стола, то и съешь. Спать в тишине привык, ходить в чистом. Днем-то еще туда-сюда, а вечером и приткнуться ему было некуда, так я его к нам в комнату звала. Мамка с Клавкой гуляют, а мы с ним сидим. Он мне про Андрея Артамоновича рассказывал, как они с ним везде ходили, что видели. Завидовала я ему, что у него папка был, я-то своего и не знала никогда. А Клавка-то смехом моей мамке и говорит, что, мол, жениха для Нюрки привела. Чего уж скрывать, нравился мне Пашка, можно сказать, любила я его. Да чего теперь вспоминать, дело-то прошлое. Только никак он прижиться у нас не мог, да и тосковал сильно по отцу.
— Что правда, то правда, — подтвердил Петька. — Сколько раз случалось: бежит с улицы к нам, а около двери остановится, вспомнит, что его там уже никто не ждет, и идет обратно, как побитый. Мать моя, бывало, зазовет его, пошли, мол, Павлуша, посидим, Андрея Артамоновича вспомним, да и покормит. Знала ведь, покойница, что у Клавки сроду ничего в доме нет. Мать-то хоть и выпивала, но меру знала, да и работа не позволяла, санитаркой в медпункте была, — гордо добавил он. — А когда и соседка-старушка ему хоть чай с булкой даст, может, и рада бы больше, да где ей было взять-то.
— Да ладно вам, — возмутилась Нюрка, — голодным он не был. Я — не он, сызмала знала, что если сама не возьмешь, то шиш получишь. И себе, и ему брала. Дело-то не в этом. Не мог он матери простить, что она так об отце его говорила. Я все удивлялась, чего он обижается, не бьют, да и ладно. А он ее и мамой-то ни разу не назвал. Клавка, как черт ее в бок подталкивал, дня не проходило, чтобы какую-нибудь гадость об Андрее Ар-тамоновиче не сказать. Пашка сначала просил ее, чтобы она папу его не ругала, а потом, видно, понял, что бесполезно, и замолчал. А ее это еще больше злило, все хотелось его до слез довести, а он не плакал никогда, зубы сцепит и молчит. Только глаза темнели. Так-то они у него синие, а как разозлится, аж почти черные становились. А в тот день, до конца жизни его не забуду… Ох, не могу…
Какие нежности при нашей бедности, подумала я, кто бы мог предположить, что у этой кошки помойной такая тонкая душевная организация. Судя по всему, уж всем двором бита, клята, мята, а о Матвее она, видите ли, вспоминать спокойно не может. Еще всплакнет, чего доброго. А что же тогда о Матвее говорить, когда он от отца, который в нем души не чаял, попал в этот вертеп. Зато теперь мне стало понятно, почему у него тогда в кабинете глаза потемнели — видимо, эту фотографию послали без его ведома.
