К чести Петара, он — впервые за время их знакомства с Руком — слушал внимательно и не перебивал. На лице его появилось выражение печали, как будто перед глазами промелькнули старые воспоминания. Когда Никки закончила, он, покачав головой, сказал:
— Для тебя не существует такой вещи, как забвение, правда?
— Возможно, когда-нибудь я смогу раскрыть это дело. Но забыть? — Она махнула рукой, давая понять, что об этом не может быть и речи.
— Не знаю, как у тебя хватило мужества все это выдержать, Никки. — Он положил руку ей на запястье. — Ты тогда была очень сильной.
Рук сделал знак официанту принести счет.
— Может быть, именно поэтому у нас ничего и не получилось.
Он едва заметно улыбнулся и сказал:
— А не потому, что я тебе изменял?
— Ах, да, — усмехнулась она. — И поэтому тоже.
Когда они поднялись, Никки извинилась и отошла в туалет, а Петар поблагодарил Рука за превосходный обед.
— Ты очень везучий парень, Джеймсон Рук, — сказал он с едва заметным иностранным акцентом. — Не упусти свой шанс, ладно? Я от души надеюсь, что тебе повезет больше, чем мне. Я так и не смог пробиться сквозь ее броню. Может, тебе это удастся. Не сдавайся.
Рук вынужден был признаться себе в том, что с бывшим бойфрендом Никки у него все-таки есть что-то общее.
Несмотря на апрель, воздух за ночь остыл. Воскресным утром они стояли на пустом тротуаре около главного здания Консерватории Новой Англии, где им предстояло встретиться с преподавательницей, Никки наблюдала, как клубилось в воздухе дыхание Рука. Это напомнило ей встречу с Лорен Пэрри в фургоне-рефрижераторе, и она отвернулась, глядя на автобус, кативший по Хантингтон-авеню. Затем оба услышали электронную музыку, потом мужской голос запел в микрофон композицию «Одержимая» из фильма «Танец-вспышка». Они огляделись по сторонам в поисках источника звука.
— Он наверху, — сообщила седая женщина, подошедшая к ним от автобусной остановки. И указала на открытое окно восьмого этажа в многоквартирном доме за общежитием Консерватории.
Чернокожий мужчина в красной рубашке с длинными рукавами, черном кожаном жилете и шляпе пел в микрофон караоке.
— Это Лютер. — Пожилая дама помахала, и Лютер помахал ей в ответ, раскачиваясь и не прерывая пения; усиленный динамиками голос разносился по всей улице. — Каждое утро, когда он меня видит, начинает петь — это его прослушивание. Я говорила ему, что мы не готовим поп-музыкантов, но его это, по-видимому, не смущает.
Профессор Юки Шимидзу протянула руку и представилась.
Они поднялись по истертым мраморным ступеням и вошли в вестибюль через священные деревянные двери.
— Наверное, вы знаете, что Консерватория Новой Англии — национальная достопримечательность, — заметила профессор. — Старейшая частная музыкальная школа в Америке. Нет, я не присутствовала при ее открытии — это только так кажется.
После того как они расписались в книге охранника, профессор Шимидзу сказала:
— Простите, но я просто не могу удержаться. Вы точная копия своей матери. — Старушка улыбнулась, и Никки тоже захотелось улыбнуться. — Можете считать это высшей похвалой, моя дорогая.
— Так оно и есть, профессор. Спасибо.
— Поскольку у меня сегодня выходной, вы не против называть меня Юки?
— А я Никки.
— А меня люди в основном называют Рук, — сказал журналист. — Но я согласен и на Джеймсона.
— Я читала ваши статьи.
— Спасибо, — ответил он.
В глазах женщины мелькнули озорные искорки.
— Я не говорила, что они мне нравятся.
Она подмигнула Никки и повела гостей направо по коридору. Несмотря на свои семьдесят шесть и убеленные сединой волосы, она шагала бодро и живо, и не похоже было, что она знает, что такое выходной.
Они прошли мимо зала для репетиций; на коричневом ковре сидели ожидавшие своей очереди студенты. Разложив вокруг рюкзаки и футляры с инструментами, они слушали айподы. Из-за закрытых дверей гремели страстные раскаты «Болеро». Рук наклонился к уху Никки и с намеком прошептал: «М-м „Болеро“».
Профессор Шимидзу, которая обогнала их на несколько метров, остановилась и обернулась.
— Вы любите Равеля, мистер Рук? — спросила она; со слухом у нее явно все было в порядке. — Почти так же сексуально, как «Танец-вспышка», да?
Старушка провела их вниз, в аудиобиблиотеку имени Изабель Файрстоун, где они устроились в одной из кабинок. Здесь можно было поговорить без помех. Дама снова взглянула на Хит и произнесла:
— Никки, вы стали офицером полиции, верно? Значит, пословица про яблоко и яблоню не всегда правдива.
— На самом деле я сама собиралась выступать на сцене, — возразила Никки. — Поступила в Северо-Восточный, на театральное отделение. Но потом погибла мама.
Профессор Шимидзу удивила ее. Старушка поднялась, подошла к Никки и хрупкими ладонями сжала ее руки.
— У меня нет слов. Мы обе знаем, что ничто не может заполнить эту пустоту.
Рук заметил, что, пока профессор возвращалась в свое кресло, Никки моргнула, смахивая слезу с ресниц. Поэтому он сам начал разговор:
— Профессор, давайте вернемся к нашей, так сказать, яблоне.
Шимидзу обернулась к Никки.
— О эти писатели!
— Вы считаете, что ее мама была многообещающей пианисткой?
— Я хочу поговорить о ней не только как о своей ученице, Джеймсон. Цель этого учебного заведения — не просто штамповать музыкантов. Это музыкальная школа и в то же время особое сообщество. Мы поощряем сотрудничество и рост. Рост артистического мастерства, совершенствование техники и, что самое важное, личностный рост. Все это взаимосвязано, если человек хочет стать мастером своего дела. — Пожилая преподавательница обернулась к Никки. — Если в двух словах, ваша мать достигла в этих трех аспектах очень многого. Таких выдающихся студентов я видела в своей жизни очень мало — и как ученица и как преподаватель. — Она выдержала театральную паузу и продолжила: — Разве похоже, что я пытаюсь вешать вам лапшу на уши?
Хит и Рук рассмеялись, но профессор оставалась серьезной.
— Однако ваша мама поставила меня в тупик, Никки. Она училась, практиковалась, она задавала вопросы, экспериментировала, а потом снова училась и снова практиковалась… Она думала только о своей страсти, о своей мечте — стать концертной пианисткой, одной из лучших в мире. Я знала, что она этого добьется. На факультете заключали пари насчет того, когда «Deutsche Grammophon»[35]предложит ей первый контракт.
— И что произошло? — спросил Рук.
— Вопрос неверный. Нужно спросить: «Какого черта произошло?» — Женщина посмотрела на Никки и продолжала: — Вы тоже не знаете, да?
— Именно поэтому мы и приехали к вам.
— Конечно, мне раньше приходилось такое видеть. Однако обычно причиной бывает алкоголь или наркотики, измена любимого мужчины, выгорание, страх перед сценой, душевное расстройство. Но ваша мать после окончания консерватории просто поехала в Европу на каникулы и… — Профессор подняла руки и уронила их на колени. — Безо всяких причин. Очень жаль.
Рук нарушил молчание:
— Она была настолько талантлива?
Профессор улыбнулась.
— Судите сами.
Она развернулась к консоли и включила телевизор.
— Погасите свет, пожалуйста, — попросила она.
Рук выключил освещение и, подвинув кресло, сел рядом с Никки перед экраном. Возникли дрожащие, зернистые кадры, снятые на шестнадцатимиллиметровую пленку и много лет назад переведенные на видеокассету. Раздались аплодисменты, и молодая профессор Юки Шимидзу с черными как смоль волосами, в синтетическом брючном костюме, поднялась на сцену. Появились субтитры: «Концертный зал имени Келлера,[36]22 февраля 1971 года». Юки прошептала:
— Любой может барабанить Бетховена; эффектная музыка скроет недостатки исполнения. Я — выбрала этот отрывок из-за его простоты, чтобы вы увидели ее во всем блеске.
— Добрый вечер, — произнесла профессор на экране. — Сегодня у вас появилась редкая возможность. Два наших самых выдающихся студента, Леонард Фрик, виолончель, и Синтия Троуп, фортепиано, исполняют «Павану, опус пятьдесят» французского композитора Габриэля Форе.
Услышав девичью фамилию матери, Никки наклонилась вперед; в кадре появился невероятно костлявый юноша с виолончелью, огромными бакенбардами и копной курчавых волос. Затем камера развернулась к Синтии в черном платье без рукавов, с рассыпавшимися по плечам темными волосами. Хит закашлялась. Руку показалось, что он видит двойника.
Фортепиано зазвучало величественно, медленно, мягко, жалобно; тонкие руки и длинные пальцы Синтии порхали над клавишами, словно покачиваясь на волнах, затем к фортепиано присоединилась виолончель, гармонично вплетаясь в мелодию.
