Ежи Эдигей - Фотография в профиль

— А может быть, патриотизмом и чувством гражданского долга?

Директор только развёл руками.

— Я мог бы долго распространяться на тему об их чувстве долга, но если бы Врублевский зарекомендовал себя в коллективе как «свой парень», то вся эта история не сразу бы всплыла на поверхность. Возможно, люди подумали бы, увидев фотографию, что это всего лишь удивительное сходство.

Рушиньский появился в кабинете Щиперского лишь через две недели после ареста Баумфогеля» что очень удивило прокурора. Он знал: предстоящая беседа с энергичным настырным защитником будет не из лёгких, и его предположения подтвердились.

— Вы знаете, душа радуется, — начал Рушиньский, поздоровавшись, — когда я вижу, что следствие по делу моего клиента развивается в полном соответствии с действующими процессуально-правовыми нормами. Подоареваемого и свидетелей допрашивают, устраивают очные ставки, проводят экспертизы, собирают улики, а меня не только не знакомят с результатами, но даже вообще не считают нужным информировать о каких-либо шагах, предпринимаемых следствием.

— На данной стадии предварительного следствия я не видел необходимости подключать защиту к изучению имеющихся документов.

— Следует ли понимать ваши слова как отказ, пан прокурор?

— Ни в коем случае! — Щиперский не хотел объявлять открытую войну защитнику, назначенному по его же рекомендации. — Просто вы пока не обращались ко мне по этому вопросу.

— Считайте, что уже обратился. Должен ли я написать официальное заявление?

Прокурор рассмеялся. Выдвинув ящик стола, он вынул тонкую серую папку с красной пометкой «арест» и протянул её Рушиньскому.

— Вот эти документы. Если хотите просмотреть их сейчас — пожалуйста. Здесь не очень много материалов, но и этого достаточно.

Мечо читал только заголовки, перелистывая страницы подшитых бумаг. Он досконально знал, что хранится в этой серой папке, так как, прежде чем сюда прийти, долго беседовал с Баумфогелем.

— С очной ставкой вы только потеряли время, — заметил он.

— Почему?

— Свидетель два года держит в своей квартире фотографию, и вдруг ему становится известно, что изображённый на ней человек арестован. Неудивительно, что на очной ставке он его сразу узнает. Узнает того типа, подчёркиваю, который изображён на снимке, а не шефа гестапо в Брадомске.

— Какая разница?

— Все ваши утверждения, что это фотография Рихарда Баумфогеля, построены на нескольких словах, нацарапанных карандашом на обороте снимка, хранящегося в архиве Главной комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний в Польше. Кстати, на тех словах, которые заканчиваются знаком вопроса. А откуда вы знаете, что этот снимок был сделан в Брадомске? Почему так уверены, что заключённый, которого мы видим на нём, — это поляк? А если сфотографирован немецкий бандюга или какой-нибудь другой заурядный уголовник немецкой национальности, которого допрашивает следователь? Ведь такие случаи тоже были.

— Уголовными делами занималась уголовная полиция.

— Могли быть и исключения. Не во всех небольших городках была такая полиция. Эта фотография не может служить уликой.

— Потому-то мы и не рассматриваем её в качестве доказательства какого-то конкретного преступления, совершённого Баумфогелем. Снимок лишь документально удостоверяет, что человек, выдающий себя за бывшего партизана Станислава Врублевского, прежде чем попасть в польское партизанское движение, а точнее, в отряд Армии Крайовой под командованием поручика Рысь, носил мундир гауптштурмфюрера СС. Этот факт бесспорно доказан экспертизой лаборатории криминалистики.

— Делать ставку в таком важном деле исключительно на экспертизу, предусматривающую сравнительный анализ двух фотографий, — это значит допускать коренную ошибку в ходе расследования, — сказал адвокат.

— Но не вы ли, пан меценас, предложили провести такую экспертизу? Была проведена также антропологическая экспертиза.

— Я предложил! Да разве я это отрицаю? — возмутился Рушиньский. — Но сейчас придерживаюсь другого мнения. Тогда я не был защитником человека, которого вы почему-то считаете Баумфогелем. Кстати сказать, я очень признателен подполковнику Качановскому за то, что вы именно мне доверили эту миссию. Надеюсь, что сумею доказать, какими однобокими и некомпетентными были шаги, предпринятые милицией по ходу расследования.

— Не слишком ли быстро вы меняете мнение, пан меценас?

— Если я не прав, то всегда это признаю. Только корова, наверно, никогда не меняет своего мнения.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я буду требовать проведения ещё одной, аналогичной, но на этот раз намного более серьёзной экспертизы.

— Где, по-вашему, её следует провести?

— Например, в Институте судебной медицины в Кракове.

— Согласен. Можете не беспокоиться насчёт соответствующего запроса. Я сегодня же лично оформлю необходимые документы для этой уважаемой организации. Как видите, пан меценас, я охотно иду вам навстречу, хотя знаю, что новая экспертиза ничего нового не даст.

— Если она и окажется для моего клиента неудачной, я всё равно не стану вас поздравлять. Сходство порой обманчиво, — предупредил адвокат.

— Нет людей с одинаковыми размерами черепа, точно так же как и людей с одинаковыми отпечатками пальцев.

— Вы слишком категоричны, пан прокурор. Я бы сказал иначе: пока ещё они просто не найдены. Но это не доказывает, что такое невозможно. В мире живёт три с половиной или четыре миллиарда людей, и только сто или двести миллионов из них познакомились с дактилоскопией. Какие у вас основания утверждать, что среди тех, кто не прошёл эту процедуру, невозможно отыскать людей с одинаковыми отпечатками пальцев? Что касается строения черепа, то в этой области криминология вообще располагает крайне скудным материалом для сравнительного анализа. Я думаю, что гораздо легче найти двух или даже больше мужчин с одинаковым строением черепа, чем с одинаковыми отпечатками пальцев. Но даже если бы все экспертизы оказались для моего клиента неудачными, я и тогда воздержался бы ставить все точки над «i», поскольку в данном конкретном случае мы, возможно, имеем дело с редчайшим, но это не значит — недоказуемым феноменом тождества совершенно разных людей. Вы же, выстраивая обвинение на фальшивых, якобы научных предпосылках, можете осудить невинного человека.

— Давайте не будем говорить о невинном Баумфогеле, — протестующе махнул рукой прокурор. — У обвинения не будет недостатка в свидетелях. Десятки, а может быть, и сотни людей опознают в арестованном военного преступника.

— Ещё бы им не опознать! Все читали газеты, и все видели напечатанную в них фотографию. Теперь, имея перед глазами этот снимок, они безошибочно вспомнят, что именно так и выглядел когда-то Рихард Баумфо-гель. Какую ценность представляет собой опознание человека, которого вы не видели почти сорок лет?! Я готов провести эксперимент: найду несколько ваших одноклассников, с которыми вы учились в начальной школе, и устрою вам очную ставку с ними. Как думаете, сколько из них вы узнаете?

— С детьми всё по-другому, — возразил Щиперский. — Подрастая, человек сильнее меняется, чем когда он стареет в период от двадцати пяти до шестидесяти лет. В этом возрастном отрезке люди чаще узнают друг друга. А брадомское население уж, конечно, хорошо запомнило своего палача.

— Почему вы так думаете? Потому что местные жители бывали на приёмах у шефа гестапо? Или, может быть, он использовал каждую свободную минуту, чтобы прогуляться по улицам Брадомска и посетить магазины и кафе для поляков? — иронизировал адвокат. — Если они его и видели, то лишь в ту секунду, когда он проносился мимо них в своём автомобиле. А что касается свидетельств допрошенных бывших заключённых, то я сам около четырёх лет находился в нескольких концентрационных лагерях, начиная от Майданека и кончая Лютомежицами, и должен прямо сказать, что хуже всего я помню тех, кто больше всего меня истязал. А уж комендантов лагерей я или вообще не видел, или только наблюдал издали. Наверное, сейчас ни одного из них ни узнал бы. Человеческая память может сильно подвести, если сам процесс запоминания парализован страхом и отчаянием. Вместе с тем я прекрасно помню тех гитлеровцев — видел их довольно часто, — которые не упражнялись лично на мне в жестокости.

— Однако прошли сотни процессов над бывшими гитлеровцами, и свидетели всё же узнавали их.

— Да, согласен. Но на этих процессах не подвергалось сомнению тождество подсудимых. Важно было выявить, какие преступления совершили эти негодяи. Однажды в Майданеке гитлеровцы уничтожили всех лагерных больных. Я до сегодняшнего дня помню фамилии этих преступников и непременно узнал бы их, а ведь мне, как здоровому, тогда не грозила такая участь.