Надя решительно распахнула дверь в комнату Игоря. Брат сидел на кровати, на коленях его поблескивала новенькая шахматная доска с костяными фигурками – подарок будущего зятя будущему шурину.
– Это был Алексей? – строго спросила она.
Игорь кивнул с таким видом, будто в чем-то провинился перед сестрой.
– Зачем он тебе звонил? Узнать про свое самочувствие?
– Да нет… – промямлил Игорь. – Он был какой-то странный… Не в себе.
Надя с тревогой присмотрелась к брату:
– Ты тоже странный, неважно выглядишь. Наверное, переволновался вчера? Надо было нам с Лешей тебя как-то заранее подготовить.
– Да все в порядке, – Игорь посмотрел на сестру страдальческим взглядом.
Похоже, ей все-таки придется позвонить Алексею…
– Почини звонок. Замучился тебе стучать в дверь.
Алексей ввалился в квартиру архитектурного дизайнера-технолога и замер в ужасе. Что же так напугало уважаемого доктора? А то, что в первую секунду он решил, будто минувшей ночью его хрупкое сознание померкло от мозгового перенапряжения. Проще говоря – что он сошел с ума, вольтанулся, двинулся по фазе. Диагноз казался окончательным и сомнению не подлежащим.
Из дальней комнаты доносился знакомый с детства баритон телевизионного диктора Кириллова: … призывает весь советский народ еще теснее сплотиться вокруг руководящего ядра коммунистической партии Советского Союза, – отвешивал чеканные фразы Кириллов.
– Где я? Что со мной? – прошептал кардиолог.
И сразу успокоился, увидев смеющиеся глаза хозяина квартиры.
– Леха, это никакой не бред. И на дворе начало двадцать первого века.
Он провел визитера в большую комнату. В углу, мигая индикаторами, работал стереомагнитофон. -… верны идеалам марксизма-ленинизма, – продолжал зомбировать слушателей Кириллов.
– Откуда это у тебя? – Алексей пытливо посмотрел на приятеля.
Похоже, это не он сошел с ума, а ошалевший от вчерашней удачи архитектурный дизайнер-технолог.
– Мне в детстве родители магнитофон подарили, кажется, на четвертую или пятую годовщину с момента появления на свет, – пояснил Сергей. – Ну и я поназаписывал тогда с телевизора всю эту лабуду. Хорошо, что потом не стер. Знаешь, как мобилизует в трудные моменты?
Включишь, минут десять послушаешь и сразу хочется работать, работать… Как подумаешь, что мог бы сейчас жить при социализме, так мурашки по коже. Да за мой водяной дом меня бы упекли в дурдом, не то что в Венецию послать. Все-таки нам повезло в этой жизни, Леха, тот кошмар далеко позади.
Кириллова сменил звонкий голос захлебывающейся от счастья девушки:
– Да здравствует Первое Мая, день международной солидарности трудящихся в борьбе против империализма, за мир, демократию и социализм!
Дослушав до конца эту всеобъемлющую тираду, Сергей вырубил магнитофон, включил телевизор.
– Н-да, хороший способ поднять настроение, – пробормотал Алексей. – А меня в первом классе папик заставлял по воскресеньям смотреть «Служу Советскому Союзу!» Бывало, так хочется во двор, к друзьям-приятелям, мяч погонять, а посмотришь эту передачу – и за книжки, за учебники. Смерть как боялся попасть в Красную Армию.
– Это я из-за магнитофона твой стук не сразу услышал, – объяснил Сергей.
Он поймал себя на том, что оправдывается перед незваным гостем, и внутренне разозлился. Черт возьми, вот что значит врач! Знаем друг друга с самого детства, а все равно в его присутствии так и чувствуешь себя зависимым, беспомощным пациентом.
Алексей смотрел на экран телевизора, с которого к местным жителям обращался бородатый психиатр: -… правоохранительные органы не обнаружили. Однако уже совершенно очевидно, что маньяк совершает серийные убийства только в период полнолуния. Психиатрии такие периодические и кратковременные обострения душевных расстройств хорошо известны. Скорее всего, в дневное время и в период ущербной луны это обычная нормальная особь. И тем сложнее его задержать и изолировать от общества. В повседневной жизни серийный убийца вполне может быть дружелюбным и даже интеллигентным человеком. Более того. Самое страшное заключается в том, что маньяк может и не подозревать, что именно он – тот самый убийца, о котором говорит весь город. В медицине это явление называется частичной амнезией, то есть потерей памяти, которая наступает у больного с наступлением утра.
– Выключи эту бодягу, – раздраженно сказал Алексей.
Чуть ли не приказным тоном сказал, тоже мне, начальник жизни! -… Маньяк может принадлежать к любому социальному слою, – успел сообщить психиатр, но дальнейшее развитие темы было прервано кнопкой отключения телевизора от сети.
Сергей положил пульт дистанционного управления, с подозрением взглянул на гостя. Зачем пришел, что ему надо? Шпионит, что ли?
– Я на работу не пошел, – буркнул доктор. – Позвонил, сказал, что валяюсь с температурой.
Заведующий сделал вид, что поверил, хотя какая к шайтану может быть простуда в такую жару!
Он походил взад-вперед по комнате.
– Елки, бросил своих больных, – сокрушенно покачал он головой. – Ладно, не помрут. Налей кофейку, Серега. Всю ночь промаялся над этой загадкой. Она же вроде с виду такая простая…
– У меня все аналогично, старик. А кофе весь вышел. Слушай, Леха, а может, эта загадка вообще не имеет решения? А? Как ты думаешь? Бывают же всякие приколы в математике…
По выражению лица своего гостя Сергей понял, что нечто подобное приходило и в голову доктора. Но уже спустя мгновение глаза Алексея осветились решительностью, словно он отбросил всякие сомнения:
– Ты помнишь, что он сказал в пивной?
– Что?
– А то, что он сделал на этом целое состояние. А мы, выходит, тупее его?
– Может, и тупее, – задумчиво пробормотал Сергей.
Жизнь человека наполнена бессмысленными страданиями. Как сказал кто-то великий:
«Для корабля, который не знает, в какую гавань он держит путь, ни один ветер не будет попутным»…
А значит, бессмысленна и борьба со штормами, и гибель команды.
Когда он понял, что мать его не любит? О, тот день он запомнит на всю жизнь! Мать повела его, совсем маленького мальчика, в Третьяковскую галерею, и они надолго остановились у картины Крамского «Неутешное горе». Молодая барыня с подурневшим от слез лицом стоит над крошечным гробиком…
– Вот уж действительно, неутешное горе, – назидательно вещала мать. – Новорожденный ребеночек умер… Ладно бы муж, это не так страшно…
Он тогда поразился своим детским умом: как так? Разве можно сравнивать смерть папы, этого большого, главного человека, с гибелью младенчика, которому и имени-то нет? Который еще ничегошеньки в жизни не понимает?
А мать уже торопила его на улицу: ей страшно хотелось курить, натерпелась за целый час хождения по залам…
Он стоял у памятника Третьякову, смотрел на жадно затягивающуюся сигаретным дымом мать и испытывал настоящее неутешное горе. Она его не любит! Потому что сочувствует той женщине на картине, для которой смерть новорожденного – тяжелее смерти мужа.
Гораздо позже он сумеет внятно сформулировать то детское, безотчетное понимание материнской нелюбви. Смерть младенца не может быть неутешным горем, ведь через год женщина способна родить другого и утешиться! Нельзя вселенски скорбеть по крохотному человечку, с которым и словом-то не успела перемолвится!
Не он нем горюет та женщина на картине Крамского, а о себе. Позади шесть, а то и семь месяцев тягости, лишений – на балы не ходила, по визитам не ездила… А может, доктор и диету какую-нибудь жестокую прописал. А может, рвота была. Потом – болезненные роды, страх смерти… И все – напрасно! И впереди – повторение этого кошмара, ведь муж (смерть которого неутешным горем не является) хочет ребенка, будь он проклят… И муж, и ребенок.
Тогда он определил для себя, что материнской любви вообще, в том виде, в котором ее проповедуют веками, на свете не существует. Это, пожалуй, главное заблуждение человечества.
Женщина по природе своей не способна истинно любить ребенка, ведь он по физиологической сущности – часть ее плоти. Она любит свою плоть, то есть себя. А плоть либо доставляет радость, либо приносит мучения. Вот, к примеру, зуб заболел – и мы уже ненавидим этот зуб, хотим его вырвать. Чтоб только не болел. Ребенок заболел или капризничает, лишает мать покоя – и вот уже перед нами озлобленная на свое чадо мегера.
Знакомая картина – женщина с ребенком (на улице, в транспорте, в магазине). Почти всегда одна и та же сцена: мать злится, ругает малыша, бьет его… А он все капризничает. Все просит чего-то от нее. Досаждает.
Почти никогда ничего подобного вы не увидите, если ребенок – вдвоем с отцом. Между ними идет спокойный, добрый разговор, папа внимательно выслушивает кроху, что-то объясняет. А если случается папе одернуть малыша, то все смотрят на такого отца с осуждением. Вот матери – той да, той можно орать, бить – ведь это ее кусок мяса и костей. Имеет право.
