— Я понимаю, что это совсем уж нахальство, но нельзя ли доставить меня как можно ближе к местечку под названием Кампина-Вьеха? — спросила я.
Лукас слабо улыбнулся.
— Сделаю все, что в моих силах, — пообещал он, поднимаясь.
Пора было идти. Он проводил меня до стоянки такси и дал водителю адрес. Я села в машину. Смурное настроение Лукаса слегка развеялось, он просунул голову в окошко и легонько поцеловал меня в губы.
— Если вся эта политика не сработает, — произнес он с усталой улыбкой, — возможно, мне придется спешно покидать Мексику. Я слышал, Канада — неплохая страна. Только вот гражданство получить очень сложно. Ты не знаешь какой-нибудь доброй канадки, которая бы согласилась выйти за меня замуж?
— Возможно, — ответила я.
Такси тронулось с места. Я не оглянулась. Мойра была бы довольна.
Я провела в тесной комнатенке в глубине дома, где жила старуха, четыре дня и четыре ночи. Строение это как две капли воды походило на остальные дома в этой части города — все они отличались друг от друга лишь цветом выгоревшей на солнце штукатурки. Старухин дом был бледно-голубым. Я, как было велено, дала старухе монетку и она, тщательнейше оглядев и ее, и меня, провела меня наверх, отчаянно цепляясь за перила и с усилием подтягиваясь на каждую ступеньку всех трех лестничных пролетов.
Комнатка оказалась хоть и маленькой, но вполне сносной: кровать, письменный стол и кресло, лампа и вентилятор на потолке. Из-за жары ставни весь день были закрыты. Еще там имелся душ, чему я немало обрадовалась. Старуха не перемолвилась со мной ни единым словом — не знаю уж, не могла она говорить или же просто не хотела. Однако о моем удобстве она позаботилась. Поднос с едой появлялся предо мной регулярно: вода, неизменные маисовые лепешки, яйца или суп и сыр, а иногда — немного вина или пива.
По вечерам, перед тем как зажечь свет, старуха опускала на окна плотные черные шторы. Никто не знал, что я здесь живу. Выключив лампу, я поднимала шторы и лежала на кровати, глядя через щели в ставнях на нежное розовое марево, исходившее, должно быть, от неоновой вывески местного бара, — музыка, голоса и звон посуды звучали внизу вплоть до глубокой ночи.
Дни и ночи слились для меня воедино. Дни отмечало пробивающееся сквозь щели солнце, ночь — розовое неоновое свечение. Я почти все время спала, вымотавшись за последние дни до предела, и впервые за те же последние дни чувствуя себя в безопасности и зная, что ни полиция, ни Паук меня тут не найдут. Впрочем, порой мне снились сны — ужасные образы Эдмунда Эдвардса и Ящера маячили на границах сознания, лишая меня покоя. Порой во снах я видела знойную безжизненную пустыню, испещренную выбеленными солнцем скелетами и кустиками черной травы.
На второй день в дом старухи пришел какой-то человек. Он велел мне сесть на краешке кровати, а сам придвинул стул так, чтобы сидеть напротив. Направив лампу мне прямо в лицо, он поворачивал его то так, то этак, пристально разглядывая. Затем попросил меня встать и пройтись. А потом ушел — так же внезапно и молча, как и появился.
На следующий день он вернулся с другим незнакомцем, согбенным старцем в плаще и широкополой шляпе, полностью скрывавших лицо и фигуру. Старик остановился в углу, подальше отсвета, а первый придвинул стол и стул, как накануне, но потом взял мою сумочку и вывалил ее содержимое на стол.
Он тщательно проглядел все, абсолютно все. Вытащил все из бумажника. Американские деньги тщательно разделил на две кучки — половину придвинул на мою сторону стола, а половину сгреб себе в карман.
— Кредитные карточки, — произнес он и по одной разрезал их на куски. — Паспорт. Водительские права.
Их, правда, он резать не стал, а столь же аккуратно спрятал к себе.
На четвертую ночь он пришел снова, и опять со спутником, но на сей раз я знала, кто это, и улыбнулась в темный угол. Первый человек протянул мне пакетик с краской для волос и жестом указал на ванную. Через несколько минут мои рыжеватые волосы стали темно-русыми. Из зеркала на меня глядела незнакомка.
Он протянул мне американский паспорт, фотография в котором более или менее напоминала незнакомку в зеркале. У меня были выданные в Канзасе водительские права и уже заполненная выездная туристическая виза. Бумажник раздувался от незнакомых денег, перуанских солей. И никакой кредитки.
Внезапно человек в углу скинул пончо. Да, это был Лукас.
— У меня для тебя сообщение от этого твоего приятеля, полицейского. Кстати, для полицейского вполне неплохой парень. Так вот, он сказал, если я вдруг буду с тобой говорить — я ответил, что очень удивлюсь, если это произойдет, — то должен передать, что тебе надо вернуться домой. Тогда он попытается все уладить. Еще он просил передать тебе, что с Алексом все в порядке.
Лукас поглядел на меня.
— Знаешь, ведь мы вполне можем доставить тебя и домой. Отправить не на Юг, а на Север.
— Не думаю, — покачала головой я. — Я зашла уже достаточно далеко и хочу пройти путь до конца.
— Так ты все же настаиваешь, — вздохнул он.
Я сказала, что просто не вижу иного выхода, хотя, надо признаться, испытала-таки укол сомнения при этих словах. Лукас протянул мне запечатанный конверт.
— Не открывай, — предупредил он. — Передай адресату не распечатывая. Оно послужит тебе верительной грамотой.
— А где я найду адресата?
— Просто следуй инструкциям. Когда тебе будет нужно что-то узнать, ты это узнаешь. Мы переправим тебя на землю индейцев мочика, после чего будешь действовать на свой страх и риск. Справишься?
— Думаю, да, — ответила я. — А ты не можешь найти способ передать Мойре, где я? В смысле, чтобы никто больше этого не знал.
— Хорошо, — кивнул он. — Передам.
— Береги себя, — сказала я.
— По-моему, эти слова следует говорить мне, — возразил он, обнял меня, снова накинул плащ и скрылся во тьме. У меня возникло чувство, будто мы никогда больше не увидимся.
На следующее утро старуха всучила мне уже уложенный чемодан, весь потертый и в дорожных наклейках, а потом меня отвезли в аэропорт. Мне было велено пройти в особые воротца какой-то авиалинии и спросить Антонету. Она дала мне конверт, где оказался билет на ближайший рейс до Лимы.
Перед отлетом я позвонила в магазин Клайва, рассудив, что это последнее место, где будут ждать моего звонка, а если и проследят его, то прежде чем успеют принять меры, я уже давно улечу. Клайву я сказала, что через десять минут перезвоню, и чтобы он быстренько сбегал в салон Мойры и привел ее к телефону. И хотя бы раз в жизни он сделал именно то, о чем я его просила.
Мойра не теряла времени даром.
— Лукас уже мне все рассказал. Я так и думала, что ты придумаешь способ позвонить. Вот что мне пока удалось выудить у Роба. Того мертвеца в кладовой зовут, точнее, звали, Рамон Сервантес. Сеньор Сервантес работал на правительство. Таможенный агент, как ты и думала. Он жил со своей семьей — жена и трое детей — в Кальяо.
— Где это?
— Кажется, пригороды Лимы. Вот и все, что я знаю.
— Это хорошо, — сказала я. — Как Алекс?
— Лучше. Его перевели из реанимации в обычную палату, но он все равно не помнит, что случилось в тот вечер. Его сейчас как-то там обследуют, но вроде бы врачи уверены, что он поправится.
— А полиция? Они все еще подозревают Алекса?
— Алекса, а теперь еще и тебя, — ответила она. — А я пытаюсь добиться отстранения этого кошмарного типа Льюиса от ведения этого дела.
— Мойра, я знаю, что он еще пожалеет о том дне, когда не поладил с тобой, — засмеялась я, — но что ты тут можешь поделать?
— Я напустила на него Роба. Сказала, он просто обязан этого добиться.
— А это тебе как удалось?
— Я просто заявила ему, что считаю его лично ответственным за твое исчезновение. Сказала, если с тобой или Алексом что-то случится, вина в том будет исключительно его. Сама понимаешь, коварство — это моя вторая натура.
Я засмеялась, но сознание того, какую задачу я на себя взвалила, отрезвило меня.
— Мойра, очень может статься, что теперь ты меня не скоро услышишь. Сама не знаю, куда меня это все заведет.
— Знаю. Только позаботься, чтобы я тебя хоть когда-нибудь услышала, — деловито отозвалась моя подруга. Наверное, будучи сентиментальной или особо ранимой, владелицей самого преуспевающего салона в городе не станешь.
А потом я — нет, не я, а Ребекка Маккримон прошла таможню и паспортный контроль и поднялась на борт самолета.
Карла Монтойя Сервантес сидит в темной комнате верхнего этажа. Ставни закрыты, чтобы не пропускать свет, лицо Карлы опухло от слез. Она красива нежной и мягкой красотой, легкая полнота намекает на чувственность, черные глаза и волосы контрастируют с кожей, которую она прячет от солнца, считая, что бледность ей к лицу. Розовые губки почти постоянно надуты в кислой гримасе — за исключением тех минут, когда Карла сердится. Тогда глаза ее суживаются, а капризный ротик сжимается в тонкую жесткую нитку.
