Он резал и резал повороты, разгоняя на прямой послушную его воле машину до трехсот километров, и никто больше не смел ничего ему говорить, когда он время от времени подкатывал к боксам, чтобы механики сняли показатели с агрегатов болида. Машина была чудо! Эх, жаль, что его не видит сейчас Селин, оценила бы, какой ей достался лихой парень!
Наконец-то он на полную катушку почувствовал себя при деле! Его необыкновенно радовало все: и разогревшееся как следует солнце, и одобрительные крики механиков, и восторженно поднятая вверх рука Жан Пьера с оттопыренным большим пальцем, и даже густое облако выхлопных газов, заполнившее колпак его болида. Пролетая мимо старта очередной раз, он поймал себя на мысли, что самым ревнивым образом следит за реакцией публики. Вот сейчас, увидев, как восторженно говорит что-то старый механик итальянцу и как тот согласно кивает головой, не отводя взгляда от его болида, Егор подумал: «Одобряет, стало быть, старый лис! А что, если разогнаться сейчас километров до трехсот, по максимуму, — да прямиком в отбойную стенку? — весело мелькнула вдруг в голове шалая мысль. — И с улыбкой сдохнуть — ведь счастливей минуты у меня, наверно, все равно не будет…»
Но конечно, это была вроде как шутка. Хмель скорости. Пьянящий хмель скорости.
Да и никакая смерть его сейчас не возьмет, не по зубам ей это.
Нет, все-таки здорово, что именно на него упал глаз Соболевского, — иначе вряд ли так скоро дождаться ему таких полных, таких всеобъемлющих мгновений счастья. Эх, и хорошо жить на свете!
Турецкий стоял на трибуне автодрома, рассматривая серую, петляющую асфальтовую полосу. Сегодня здесь было пустынно: команды разъехались, зрители отсутствовали. Ветер гонял по трибунам флажки, целлофановые пакеты из-под чипсов, пивные банки.
Он приехал сюда, чтобы собственными глазами увидеть место, где погиб Егор Калашников. Следователь уже знал, что каждый поворот трассы имел свое название. Тот, на котором погиб гонщик, именовали «зет». Добравшись до него, Турецкий осмотрелся. На экране телевизора этот поворот казался довольно широким, на самом же деле был он очень узок, и гонщика, не сумевшего сбросить скорость и резко свернуть влево, ждала впереди бетонная стена. В материалах дела фигурировали точные цифры: Калашников врезался в стену на скорости триста десять километров в час. На бетонной стене остались две глубокие борозды, а ниже надпись красной краской: «Калаш навсегда!»
«А ведь действительно навсегда», — подумал Турецкий.
Он направился к бетонным боксам, из которых болиды выезжают на трассу. Во время гонок в каждом таком боксе кипит бурная деятельность: механики суетятся вокруг машин, пилоты изучают на мониторах результаты предыдущих заездов, шныряют журналисты, иногда можно увидеть и знаменитую фотомодель — подругу кого-либо из спортсменов.
Александр нашел Тетерина — крепко сбитого мужика лет под шестьдесят с крестьянским лицом, носом картошкой, темными от въевшейся металлической пыли короткими пальцами и широкими ладонями.
— Здравствуйте, Константин Сергеевич! Моя фамилия Турецкий. — Генерал протянул удостоверение. Старший механик команды «ЮМС» внимательно рассмотрел его, перевел колючий взгляд на следователя.
— Ну? — лаконично проронил он.
— Я хотел поговорить с вами о Егоре Калашникове.
— А что теперь говорить? Говори не говори — парня не вернешь.
— Это верно. Но Генпрокуратурой возбуждено уголовное дело. Так что поговорить придется.
— Ну валяй спрашивай.
Тон был фамильярный и весьма недружелюбный. Турецкий соображал, как наладить контакт.
— Вы работу закончили?
— У меня день ненормированный. Я здесь днюю и ночую.
— Мы можем отойти на часок?
— Куда?
— Да я здесь харчевню одну заприметил. Ужас как жрать хочется. Компанию не составите?
— Чего же? Можно. Я еще не обедал. Харчевен здесь до дури настроили. Ну пойдем, следак, я тебе свою покажу.
Они разместились за столиком небольшого чистенького, полупустого кафе. Тетерина здесь знали. Тут же подскочил официант с вопросом:
— Вам, Константин Сергеич, как обычно? — и, услышав короткое «да», вопросительно поднял брови на Турецкого: — А вам?
Александр Борисович изучал меню.
— Бери солянку, они ее здесь классно готовят, — посоветовал механик. — Первое и второе водном флаконе.
— Отлично. Давайте солянку, — тут же согласился Турецкий.
Увидев на столе пепельницу, он достал пачку. Те-терин вытащил свою.
— Никак от этой заразы не отвыкну, — вздохнул он. — Только соберешься бросить, что-нибудь да случается. Вот две недели не курил — и что? Калаш погиб. Разве здесь бросишь?
— А какой он был, Егор?
— Какой? Не знаю, как сказать… — Тетерин затянулся. — Отличный парень был, ну то есть настоящий гонщик.
— Друзья у него были?
— Среди гонщиков? Да не сказал бы. Здесь все друг друга знают, но не все друг друга любят. А Егору к тому же завидовали.
— Чему?
— Тому, что он Соболевскому глянулся. Некоторые считали, что ворожила ему судьба, что был он везунчиком: попал во Францию, в «Маньярди». Там, мол, и слона танцевать научат. Только лажа все это! Это такой спорт: на везении не проедешь. Егор был рожден, чтобы стать чемпионом! Родился бы он за буфом, был бы покруче Шумми. Да он и так состоялся на все сто! Выиграл этап «Формулы-1» — это с ним навсегда останется, что бы ни говорили!
— А что за характер у него был? Веселый или наоборот? Вы ж его хорошо знали.
— Я его много лет знал, еще с тех пор, когда он только начинал, — это правда. А хорошо или нет — не знаю. Каждый человек — вещь в себе. Про веселость… не скажу, чтобы был он такой уж компанейский. Скорее наоборот. Просто с машинами ему интереснее было, чем с людьми, вот и все. Кто так же был на этом деле повернут, тот с ним общий язык находил.
— То есть разбирался он в них хорошо?
— В болидах? Да не хуже меня. Он машину чувствовал как свою шкуру. Мог в незнакомый болид сесть, круг проехать и тут же сказать, что в нем не так. Его даже итальяшка этот, Берцуллони, заценил на все сто.
— Значит, машина не могла выйти на трассу неисправной? — как бы между прочим спросил Турецкий, прихлебывая горячую и действительно очень вкусную солянку.
Механик глянул на него острым, недобрым взглядом.
— Ты чего, мужик? Соображаешь, что говоришь? — Тетерин даже есть перестал. — Я лично его машину готовил! А я за него, за Калаша, душу черту продам, понял?
— Разве я говорю о вас? — не обиделся Турецкий. — Может, кто-то со стороны…
— С какой стороны? С левой, с правой? — окрысился Тетерин. — Во время гонки в боксы муха не залетит!
— Да вы не сердитесь! Я свое дело делаю. А мое дело — выяснить причину гибели Калашникова. К делу приобщен документ, из которого следует, что перед стартом машина Егора подвергалась какой-то переделке…
— «Переделке…» — презрительно передразнил механик. — Подгоняли рулевую колонку. Перед гонкой болид пригоняется под первого пилота, это общее правило, понял? Техническую экспертизу машины проводили после катастрофы, так? Небось в деле есть заключение?
— Есть.
— Так я думаю, если бы мы что-то не так приварили, вы бы со мной не здесь сидели и не так разговаривали, верно?
— Верно. Но вы-то сами как думаете, что произошло? Несчастный случай?
— А хрен его знает, — вздохнул механик. — Главное — уже после финиша! Ему тормозить нужно было, а он на полной скорости дальше — и в поворот!
Механик снова закурил, уставился в окно.
— Вообще он из этой Франции какой-то чумной приехал…
— Когда?
— Да за день до гонки. Он же последнее время мотался туда-сюда… Кто-то у него там был.
— Кто?
— Не знаю. Сам не рассказывал, а я не лез. Кто я ему? Душеприказчик? Видел, что парень в напряге, это да. А почему — не мой вопрос. Всяк сверчок знай свой шесток.
— А что за история была у Калашникова во Франции?
— Так я по газетам знаю, как и вы. Сам-то он не рассказывал. Говорю ж, неболтлив он был, Калаш. В общем, дело было с полгода назад. Он тогда впервые участвовал в «Формуле», хорошо выступил. А потом на Егора какие-то гопники напали, ножом пырнули, чудом жив остался. Что-то с ногами было. Мы все на нем крест поставили. А он поднялся и вернулся в спорт. Нет, Калаш могучий парень был! Как Маресьев, ей-богу!
— Может, он после этого на здоровье жаловался?
— Это не ко мне вопрос, это к доктору. Если бы жаловался, на трассу бы его не выпустили. Их же проверяют по всем показателям. Биохимия там всякая и прочее… Правда, медик наш говорит, что он мог на секунду сознание потерять — и управление соответственно.
— Почему?
— Ну так там перегрузки на поворотах до четырех с половиной «§». Если в этот момент неправильно вдохнуть-выдохнуть, можно на пару секунд отключиться — больше чем достаточно, чтобы на тот свет отправиться. Но вы об этом лучше с врачом команды потолкуйте… И вообще, пора мне возвращаться… — наскоро доев, стал подниматься механик.
