Семен не сразу пришел в себя, но, когда стал соображать, где он и что с ним, почти трезво уставился на Шаманина.
— Ну? — от этого его вопроса-выдоха в комнате наверняка качнулся «плодововыгодный» перегар. — Чего пришел?
Из памяти Семена не стерся презрительный взгляд Шаманина и его столь же презрительный плевок на пол.
— Господи, — процедил тот сквозь зубы, — каким же я кретином был, когда Маринку к тебе ревновал!
И снова презрительно сплюнул на пол.
— Ты… ты меня лучше не тронь! — взъярился было Семен, однако Шаманин даже не повернулся на его голос, мрачно рассматривая стол с залитой портвейном клеенкой, к которой словно прикипели донышками граненый стакан и две опорожненные бутылки с густым красным осадком.
— Долго будешь молчать? — наливаясь злостью, произнес Семен. — Или все-таки что-нибудь проквакаешь?
Пропустив мимо ушей презрительное «проквакаешь», Шаманин повернулся к нему и тихо произнес:
— Я только что с пожара… в восьмом квадрате.
Замолчал и словно пробуравил Семена глазами.
«В восьмом квадрате…»
Семен вдруг почувствовал, как по его спине потекла струйка пота и отчего-то захолонуло в груди. Стало трудно дышать, однако он все-таки нашел в себе силы взять себя в руки:
— А мне-то что с того?
Однако Шаманин будто не слышал его.
— Так вот, ставлю тебя в известность, что только один склон выгорел. Благо дождь прошел и ветра не было. Так что опять же ставлю твое сучье преподобие в известность: пожар был низовой, глубокий. Как тебе известно, начался он от землянки и потянулся вверх по сопке.
— К-какой землянки? — заикаясь спросил Семен, в момент протрезвев и зашарив рукой по карманам брюк в поисках папирос.
Шаманин с той же презрительностью в глазах наблюдал за его поисками.
— Ты дурку-то мне не гони! Знаешь, о какой землянке я тебе говорю.
Семен наконец-то нашел помятую пачку «Примы», закурил, стараясь не смотреть на гостя.
— Совсем, что ли, охренел на своих пожарах? — выдавил он из себя. — Я уж не помню, когда икорку жевал в последний раз.
— Ну-ну! — кивнул Шаманин и достал из кармана завернутый в тряпку нож с обгоревшей рукояткой из оленьего рога. — Признаешь?
Семен скосил глаза на самодельную финку, и его взгляд словно застыл на двух вырезанных по рукояти буквах, которые могли решить всю его дальнейшую жизнь.
«СК». Семен Кургузов!
Он долго, очень долго молчал, заливаясь потом, и только мелко подрагивающие руки выдавали его волнение. Несколько раз пытался что-то сказать, но, вскидывая голову со свалявшимися нечесаными волосами, опять тупо опускал глаза к дощатому полу. Молчал и Шаманин.
Наконец Семен разжал губы, и в его голосе прозвучала неподдельная тоска:
— Посадить хочешь? Чтобы не мозолил глаза Маринке?
Шаманин молчал, буравя его глазами. Вдруг его лицо скривилось в какой-то гримасе и он, четко разделяя слова, прохрипел в лицо Семену:
— Хотел бы посадить, давно бы посадил! А вот насчет меня и Маринки? Встретишь ее где-нибудь на улице — обходи! И еще одно. Не дай бог услышать, что ты где-нибудь по пьяни Маринкино имя поминаешь. Убивать не буду, хотя и надо бы. Посажу!
Сжав кулаки, Семен дернулся было к Шаманину, однако тот схватил его за ворот рубашки, сжимая в другой руке злополучную финку.
— А вот это, — рявкнул он в лицо Семена, — останется у меня! Как вещественное доказательство.
Он ушел было, с силой хлопнув дверью, однако тут же вернулся и еще минут пять пудрил ему мозги, талдыча о каком-то тигре.
Вот тогда-то Семен и пожалел себя, уставившись больными глазами в зеркало.
Как сейчас помнил, зрелище было гадкое. Опухшее, отечное лицо, спекшиеся, потрескавшиеся губы, а мешки под глазами такие, хоть бюстгальтер надевай.
Он чуть было не заплакал обильной слезой окончательно спившегося алкоголика, однако только шмыгнул носом и посмотрел на часы. Было самое «оно» — четыре часа пополудни. А это значит, что после обеденного перерыва открывался магазин напротив, и губастая, острая на язык продавщица начинала торговать свеженькой партией портвейна «Южный».
Теперь все мысли Семена работали в одном направлении, и он, сунув набрякшие, словно у больного слона ноги в растоптанные кроссовки, быстро смотался в «точку» и уже минут через двадцать, опрокинув в себя два полных стакана родной «бор-мотушки», смог размышлять, что же ему делать дальше. А подумать было о чем. И в первую очередь о том, как оправдаться перед Сохатым за погубленную икру и сгоревший балык, производство которых полностью спонсировал Сохатый.
И опять оно — вино проклятое!
Надо же было так нажраться, что он даже не заметил, как опрокинулась керосиновая лампа, и огонь загулял по землянке, благо, было чему гореть. Сам-то едва успел выскочить оттуда. Какая уж там икра и рыба!
Ошалевший от случившегося, он пробрался «огородами» в Стожары и решил денька три отлежаться, а потом уж идти с покаянием к Сохатому. Может, все бы и обошлось, если б не Шаманин. И надо же было тому наткнуться на этот нож!..
Он хорошо помнил, как допил оставшееся в бутылке вино и почти выбежал из дома, направляясь к складам на железнодорожной станции, где правил балом Сохатый.
Разговор у них состоялся не то чтобы короткий, но и не длинный. Внимательно выслушав Семена, Сохатый смазал его по опухшей морде и, обозвав его «козлом вонючим, место которому рядом с парашей», приказал возвращаться домой и не показываться на улицу до тех пор, пока не будет дана команда.
Впрочем, ждать пришлось недолго.
Сохатый появился в его доме буквально часа через полтора, когда Семен еще не дососал до конца вторую бутылку «Южного», и приготовился к хорошему и, главное, вполне заслуженному мордобою, но был потрясен поведением своего хозяина и спонсора.
Покосившись на бутылку, Сохатый достал из кармана нераспечатанную пачку сторублевок и бросил ее на стол.
— Здесь десять штук. И чтобы ты вечером свалил отсюда. Мне своих проблем хватает, чтобы еще заниматься твоими. Когда осядешь в Хабаровске, дай о себе знать. Думаю, денька два-три, максимум — неделя, и все прояснится.
— Думаю, все обойдется, — воспрянул духом Семен.
— Ладно! Но если что… Короче, сам в Хабаровск подъеду или подошлю кого-нибудь.
Вспоминая все это, Семен снова пожалел себя. Мучила неизвестность.
Проводив Грязнова в Пятигорье, Мотченко стал прочесывать берега реки Стожарки, заглядывая в потаенные затоны, в заросшие густым березняком протоки, кружа над лиственничными островками, вплотную подступавшими к воде. Натруженно гудел вертолет, и под его брюхом, величественно выделяясь среди зеленого массива тайги, проплывали высоченные кедры. Несколько раз, заслышав рев машины, с мелководья выскакивали медведи и, взбрыкивая, удирали в чащу. На нерест шла кета, и вместе с медведями на ее промысел, вооружившись капроновыми китайскими сетями да лодками-казанками с мощными навесными моторами, шныряли по реке охочие до красной икры люди. Кто-то из них старался для себя и для своей семьи, а кое-кто браконьерил и на продажу.
Мотченко оглянулся в салон. Что-то очень веселое рассказывал бортмеханику сержант Кокшин, который до призыва в армию сам браконьерствовал в этих местах. Примостив под карты пустой ящик из-под тушенки, резались в «дурака» два нештатных рыбинспектора. Вчера, когда они возвращались в Стожары, кроме них в дребезжащем салоне вертолета угрюмо молчали три мужика, устроившись на сваленных в кучу крупноячеистых сетях. Дневной «улов» Мотченко. Двое мужиков особого интереса не представляли — так, обычные браконьеры из местных, промышлявшие «не корысти ради, а токмо для», а вот третьим был Иван Назаров…
Когда Настя Назарова узнала, что на реке «заарестовали», как сообщила соседка, ее непутевого муженька и вместе с сетями доставили в милицию, она тут же примчалась в отделение и, узнав от дежурного, что с Иваном разговаривает «сам майор Мотченко», влетела к нему в кабинет.
— Афанасий Гаврилыч, миленький! — завопила она прямо с порога. — Штрафани его, дурака, но только не сажай! Я ж родить в декабре должна, а куда ж я одна с тремя мальцами! — запричитала она, опускаясь на стул.
— Раньше надо было думать, — хмуро отозвался Мотченко. — Сколько раз предупреждали, так нет, неймется. Раз отсидел — и опять за старое.
Покосившись на жену Назарова, он почесал в затылке и негромко произнес:
— Ну, я, конечно, понимаю, для себя несколько рыбин на зиму засолить, но тут-то… На протоке чуть ли не рыбозавод устроил. Там тебе и коптильня, и икорный цех. Нет уж, Анастасия, придется ему по всей строгости закона ответ держать.
Назаров, давно не бритый, с заскорузлыми от рыбьей шелухи руками, набычившийся и недовольный появлением жены, угрюмо смотрел в окно.
