— Где и как будет произведена развязка операции?
— Думаю, на даче у Короля. Вместе с товаром и с деньгами.
Корольков встретил Лысого на терраске, откуда он командовал Полиной, домработницей, собиравшей ему с грядок доспевшую клубнику. Стоял он в одних трусах в позе штангиста-тяжеловеса, готового поднять рекордный вес.
— Здоровеньки булы! — приветствовал он идущего от калитки Одинцова.
— Ты один? — спросил Одинцов.
— Кроме укротительницы Полины, мы одни в джунглях.
— Есть разговор, — предупредил Одинцов.
— Что ж, отправим Полину на кухню, а сами займемся клубникой. Она ускорит работу мысли.
Он выслушал рассказ Одинцова об иконе, не перебивая и не комментируя, и только, когда тот умолк, спросил:
— Где икона?
— У меня.
— Какой век?
— Четырнадцатый. Начало пятнадцатого.
— И конечно, Рублев? — Это прозвучало с сарказмом.
— Неизвестный автор. Но есть что-то от Рублева или от Феофана Грека.
— Вернее всего, подделка или позднейшее подражание.
Воспользовавшись паузой, Одинцов рассказал о происхождении иконы, как она была пожертвована протоиереем своей сожительнице, как она попала в руки Востокову…
— Значит, угрозыск в курсе?
— Там о ней знают, но никто не видал.
— Сколько он хочет?
— Пятьдесят тысяч. В советских ассигнациях.
Корольков усмехнулся, только в усмешливости уже не было недоверчивости.
— Похоже на правду. Только ты почему-то умолчал о комиссионных… Сколько?
— Процентов двадцать.
— Почему ж так много?
— Потому что я не один.
— Сколько жуликов развелось. Как клопы к чужой крови лезут.
— Хорошо жить всякий хочет.
Корольков внимал серьезно, говорил серьезно, ироническая ухмылочка исчезла.
— К тебе, Лысок, нет претензий. С липой или с каким-нибудь еще дерьмом ко мне не поедешь. Теперь жду с товаром. Кто еще в доле?
— Климович и один его корешок из гостиницы.
— Корешка можешь не привозить. С него и пятисотки достаточно. Климович жук покрупнее. Его возьми. И вашего попа с иконой.
— Он не поп.
— А мне все равно: я не верующий. В общем, завтра после обеда.
Все приехали почти одновременно. Час в час. Все знали друг друга, знакомиться пришлось только Востокову. А чувствовал он себя неловко, даже страшновато, пожалуй. Апломб его как дождем смыло. Чемоданчик свой он поставил у ног и даже отойти боялся. Нашелся только хозяин. Присмотревшись к Андрею, он первым начал разговорное интермеццо.
— Ну, чаи, товарищи, распивать не будем. У меня для знакомства старое бургундское приготовлено. Импортное.
Востоков молча сел, без единой реплики отпил глоток бургундского, не глядя, подвинул ногой под стул свою «дипломатку», чтобы в любую минуту мог коснуться ее, и не сводил глаз с сидевшего рядом Королькова. Тот, конечно, заметил его маневр, но даже не улыбнулся и только мигнул Одинцову, как бы предостерегая его от грубости.
— А вашу икону поставим на диван. Недалеко, и всем видно, — сказал он.
Но когда свет из двух окон охватил икону, Корольков помрачнел и щеки его еще более опустились. Он вышел из-за стола, почти бесшумно на цыпочках обошел ее, подошел ближе, снова отошел.
— «Нерукотворный Спас», — прошептал он.
— Почему нерукотворный? — спросил Климович.
— Не сотворенный руками, а чудом запечатленный. Так, по крайней мере, утверждает легенда.
Помолчали, выжидая, что еще скажет Корольков. Он все не отрываясь смотрел на икону. Одинцов не выдержал.
— Что скажешь? — взорвался он. — Ждем твоего заключения, мастер.
— Не Рублев. Слишком резкая контрастность. И нет рублевских высветленных тонов. Больше похожа на феофановскую школу. Хотя и не подлинник… Скорее смесь Рублева и Грека. Подражание византийской палитре. На какой сумме настаиваете?
Андрей спустил глаза, выпил вина.
— Позавчера просил пятьдесят, — сказал он. — Но цены растут.
— На сколько же они выросли?
— На двадцать пять минимум.
— Столько вам за эту мазню никто не даст.
— Наши не дадут. Но можно найти подходящего клиента.
— Иностранца? Так у нас с ними контакта нет. И вам его не рекомендую. По исправительной колонии скучаете?
— Поставлю условие: не валютой.
— Кому вы будете ставить условия? Если не возьму я, вы никого не найдете. И учтите. Вам еще придется выплатить двадцать процентов комиссионных.
— Кому?
Корольков показал на соседей:
— Вот им. Полагаю, что они не из любви к вам покупателя подыскивали.
— С какой стати я буду с ними делиться?
— Заставят.
Андрей все еще держал икону в руках. Положил на стол. Задумался.
— Хорошо, — сказал он. — Комиссионные вы сами им выплатите.
— Ладно. Мы не на рынке.
Корольков, даже не взглянув на икону, положил ее в правый ящик стола. В последний раз блеснул солнечный лик Христа. На фоне всеобщего молчания открыл ящик, полный пятидесятирублевых купюр.
— Считайте.
Андрею было неловко считать у всех на глазах банковские тысячные упаковки. А Корольков, усмешливо наблюдая за ним, добавил:
— Без ошибки. Вчера ровно пятьдесят с текущего счета снял. Ваш «атташе-кейс» не запирается? Так заприте.
Не отвечая, Востоков сложил все банковские упаковки в свою «дипломатку», застегнул ее и встал из-за стола.
— Я ваш «Москвич» возьму. Оставлю у подъезда. А вы с Климовичем доберетесь.
И ни с кем не простившись, вышел.
— Сколько ты в действительности снял с текущего счета? — спросил Одинцов у Королькова.
— Шестьдесят. Десятку для вас. Делитесь дома. И без скандалов…
— Удвоишь при перепродаже? — спросил Одинцов.
— Мое дело. В чужом кармане выручку не подсчитывай. Гуд бай, фарцовщики.
На терраске их ждали три «С»: Сербин, Саблин, Симонов.
— К машине, граждане. Вы к фургончику. Вы, Король, не забудьте икону. А Востоков отдельно поедет. В одиночестве.
— На этом и разрешите закончить, товарищ генерал, — заключил Сербин. — Все версии отработаны. Спекулянты задержаны. А икону пока возьмет Саблин. Она еще нужна ему.
— Хорошо поработал?
— Отлично.
— А не будете возражать, если мы отзовем его к нам из области?
— Буду рад.
— Одна помеха, товарищ генерал, — сказал Саблин. — Разрешите?
— Слушаю.
— Во-первых, Князев меня не отпустит, а, во-вторых, мне грустно уходить от подполковника.
— Здесь у вас будет уже полковник. И если Князев вас ценит, он не будет мешать вам расти. А пока возвращайтесь домой, доводите дело до конца. Успеха вам.
Князев вышел из-за стола. Прошелся по кабинету, обнял Саблина за плечи:
— С приездом.
— Спасибо. Как тут без меня?
— Вчера сознался Михеев.
Это была удача, которая меняла исход всего дела: теперь Востокову трудно будет устоять.
— Сопротивлялся?
— Не очень. Как узнал, что «сокровище» у нас и что это не золото и драгоценности, а «всего-навсего иконка паршивая» — его слова, — так веришь ли, заплакал. Это, по-моему, и сыграло главную роль. А потом признался во всем. Топит подельника почем зря.
— Значит, с очной ставки и начнем…
Катерина уже не плакала, просто терла сухим кулаком по воспаленным от слез и бессонницы глазам и не могла отвести их от мужа. Тот уже успокоился.
Саблин внимательно следил за Востоковым. Тот сидел хмурый, безмолвный, поджав тонкие, злые губы. На что он надеется, взвешивал его судебные шансы Саблин. Даже если бы не существовало признания Михеева, приговор Востокову уже вынес бы сам Прохор из Городца. Ведь не торгуясь и не раздумывая, снял Корольков шестьдесят тысяч рублей со своего текущего счета. Он просто знал, что играет наверняка.
Что еще есть против Востокова? Слова свидетельницы, слышавшей разговор о «сокровище». Показания Лысого, кому сгоряча открылся Андрей. Лысый станет топить всех: ох как не хочет он быть замаранным в перепродаже краденых ценностей!.. Сейчас у москвичей уже лежит акт экспертизы: цены «Спасу» нет, Третьяковка подтвердила.
Нет, есть цена, думал Саблин, и высокая: увидят работу Прохора из Городца люди, займет она свое законное место в экспозиции.
Два узла на белом полотенце…
Саблин усмехнулся: два узла в деле. Один — сама икона. Другой — Востоков. Распутаны они, хотя и вязали их накрепко.
