Ознакомительная версия.
— Создавать негативный фон?
— Вот-вот, — рада подсказке она. — Черный пиар — так это, кажется, называется?
— Исключительно конфиденциально, — говорю я.
— Хорошо, — говорит она и на мгновение замолкает. — Это было в две тысячи пятом, на московском кинофестивале. Он подошел ко мне в фойе перед премьерой фильма Алексея Учителя. Кстати, фильм потом взял Гран-при.
— Карасин подошел?
— Ну да. Я и понятия не имела, что это он.
— Но слышали о нем?
— О нем слышала, — говорит она и отпивает из чашки. — Я, честно говоря, испугалась. Подходит совершенно незнакомый мужчина, одет вроде прилично, но позволяет себе, знаете ли, такое…
— Вы меня интригуете. Честное слово.
— Сергей, он даже не представился!
— Да, — только и знаю, что сказать я.
— Представляете? И сразу с таким, знаете, напором доказывает мне, что в «Покровских воротах» на мою роль надо было взять другую актрису. Пригласив меня, Казаков, видите ли, сгубил мою карьеру. Представляете? — повторяется она.
— Я, наверное, в таких тонкостях не очень.
— А ничего сложного нет. Человек проявил, мягко говоря, бестактность. Прямым текстом — нахамил. А все остальное — стереотип вздорной, грубоватой и веселой девушки, который, якобы, шлейфом тянется за мной, — все это лишь слова. Мне бы и в голову не пришло, что профессиональный критик может сказать такую чушь. Я поэтому и испугалась: решила, что передо мной уличный шизофреник.
— И как вы поняли…
— Саша Абдулов. Царствие ему небесное, — еще глоток кофе. — Чуть руку мне не оторвал. Как дернет: «Да ты что? С этим негодяем откровенничаешь?». Ну, он другое слово употребил.
— Получается, Абдулов знал его.
— Я не спрашивала. Не интересовалась, — она задумывается. — Саша вообще-то не жаловал журналистов. Даже в суд подавал. Или собирался подавать? Говорил, что отстреливать их пора.
— Вам стало неприятно, когда вы узнали, с кем говорите?
Догилева пожимает плечами.
— Даже не знаю.
— Две тысячи пятый, — бросаю я взгляд за окно. — К этому времени Карасин уже отметился в ваш адрес.
— О! — поднимает брови Догилева. — А говорите, в тонкостях не разбираетесь.
— Работа такая, — усмехаюсь я, чувствуя, как предательски накатывает веселость. — За пару дней становишься экспертом в любой области.
— Почти как у артистов. У нас за это же время нужно влезть в шкуру другого человека.
— Вам было обидно читать его статьи? Я имею в виду, статьи о вас?
— Мне — нет. Ну, считал он меня так себе актрисой, что теперь?
— Мне попадались только те статьи, где он писал о вас как о режиссере.
— За режиссера он меня вообще не считал, но это обычное дело. У меня был спектакль, «Дама ждет, кларнет играет», — я киваю веками, давая понять, что знаком с соответствующей рецензией, — так этот товарищ… Мммм… Как там было? — морщит она лоб, — про Рому Мадянова.
«…который стараниями Догилевой выглядит плюшевым медведем, скачущим на манер заводного зайца-барабанщика», — безошибочно цитирую я.
О спектаклях Догилевой у Карасина я нашел две небольшие рецензии, и ко встрече мне не составило труда перечитать их с десяток раз.
— Ну вот, — говорит Догилева.
Выглядит она скорее расстроенной, чем удивленной моими познаниями.
— Вы извините, если… — действительно чувствую себя виноватым я.
— Что вы, бросьте, — отмахивается она, но даже во взгляде актрисы не утаить разбуженной — обиды. — Если бы я слушала всех критиков, мне надо было бы отказаться не только от «Покровских ворот». Вообще от всех ролей — и в кино, и в театре. Ничего не поделать, люди завистливы и злы. А критики — еще и бездарны.
— Татьяна Анатольевна, — вкрадчиво, словно это может загладить мою вину, говорю я, — вспомните, пожалуйста. Может, кроме Абдулова, еще кто-нибудь из ваших коллег знал Карасина в лицо. Может, от Абдулова вы что-то об этом слышали.
— Да наверняка видели и наверняка знают. Не верю я в эти истории про отшельников. Рано или поздно захочется вылезти из норы, просто из любопытства. Но я не представляю, кто бы это мог быть. Возможно, они договорились не афишировать свои отношения. Ну, знаете, чтобы его так и считали отшельником. Даже не знаю… Вот на похоронах этот человек наверняка был. Или люди, если их несколько было.
— Кстати, — говорю я, мысленно соглашаясь с Догилевой. Еще я жалею, что не поехал на кладбище и вообще, на панихиде показал себя полным идиотом. Даже фотоаппарата с собой не захватил.
— А Абдулов — нет, больше ничего не говорил, — продолжает она. — Да он и ушел почти сразу, я его в тот вечер больше не видела.
— Наверное, вы правы, — говорю я, — телезрители не много потеряли, не услышав этой истории. И потом, негатива о Карасине на программе и так хватало.
— Я по другой причине передумала. Не хотелось вспоминать неприятный эпизод. И напоминать не хотелось.
— Я вас понимаю.
— Мерзкая газетенка! — передергивает ее. — Фотограф нас поймал как раз в момент, когда Абдулов меня за руку схватил. На следующий день фотографию тиснули на первую полосу в «Экспресс-газете», можете себе представить?
— Да уж.
— Конечно, написали, что у нас с Сашей роман. Ну вот кто они после этого?
— В «Экспресс-газете»?
— Не знаю, существует ли она до сих пор.
— Эти не пропадут, — усмехаюсь я. — Вы, кстати, на телевидении рассказывали про Табакова.
— Ой, — откидывается на спинку стула Догилева, — лучше бы я все выложила про Абдулова. Боже, мне так неудобно перед Олегом Павловичем! Я не могу заставить себя позвонить ему. А он, наверное, обижен на меня.
— За что? — недоумеваю я.
— Я ведь ничего такого не сказала, правда? — с надеждой заглядывает она мне в глаза. — Я, кстати, еще смягчила его выражение.
— Что же он сказал?
— Вы сказали, это не допрос, — на ее лице прорезается осторожная улыбка.
— А вы обещали быть откровенной, — поражаюсь своей напористости я.
— Ваш кофе, кстати, уже остыл, — кивает она на подоконник, и я в знак того, что уступаю первым, беру с него чашку. — Ну хорошо. Вы были на «Мертвых душах» во МХАТе?
— Со мной, знаете, странная история приключилась. Я очень давно не был в театре, но чувствую, будто побывал на всех премьерах последних лет.
— Понятно, Карасина начитались, — усмехается Догилева. — Спектакль на самом деле превосходный. На сцене — грязь. Настоящая российская грязь, представляете? И Безруков, который играет Чичикова, хлюпает по ней сапогами. Он еще ни одной реплики не успел произнести, а какая глубокая получилось метафора! И эта гнида — других, извините, слов не нахожу — берет и обкакивает (еще раз извините) великолепную постановку. Меня он обгадил — это я еще могу простить. Но, извините, Табакова, МХАТ?… Карбаускиса — гениального режиссера? Кто он такой, чтобы унижать? Это что за жлобство?
— Вот мы и пытаемся выяснить, кому этот жлоб перешел дорогу.
— Сергей, вы, надеюсь, шутите. Постойте, — настораживается Догилева, — вы, что из-за Табакова пришли?
— Я к вам, Татьяна Анатольевна, за помощью пришел. Поэтому про Табакова не имел права не спросить.
— Вы правы. На чем я остановилась?
— На Безрукове, на грязи.
— Ну, грязь на Сергея льют кому не лень. Так вот, Олег Павлович о рецензии Карасина отозвался немного иначе. Не так, как я это озвучила на всю страну. «Лучше играть в болоте, чем пердеть из него», вот что он сказал. Хорошо приложился, правда? А главное — по заслугам.
— И тоже метафорически.
— Н-ну, да. Наверное. Ха-ха, — смеется Догилева.
Я вежливо посмеиваюсь в ответ, так и не понимая, есть ли на самом деле метафора и в чем она заключается.
— Надо все-таки позвонить, — остывая от смеха, говорит Догилева и ее взгляд пускается в бега, словно поиск мобильного телефона и немедленный звонок Табакову — задача, с выполнением которой никак нельзя повременить до моего ухода.
А мне и в самом деле пора уходить. Уже на улице вместе с жарой меня догоняют отдельные фрагменты статей Карасина. Я приберегал их, как осколочные фугасы, которые собирался пустить в дело, если своими одиночными выстрелами спровоцирую ответную канонаду Догилевой.
Я слишком хорошо о себе думал. Ни один из моих выстрелов не достиг цели, и теперь я начинаю подозревать, что вооружен одними холостыми патронами. Зато в моей голове стоит непрекращающийся грохот: это бушует фейерверк из так и не пущенных в дело карасинских фраз.
«Режиссерша» — в двух рецензиях на спектакли Догилевой это слово повторяется тринадцать раз. В журнале слово пишется без кавычек, но при этом наклонным шрифтом. Вероятно, в этом и скрывается метафора, и я даже не поленился порыться в словаре. Нет в русском языке такого слова, но не было, похоже, выхода и у Карасина. Догилева была права: режиссером он ее не считал, и в своей убежденности журналист решился на искажение — не критическое для ревнителей словесности, — но оскорбительное для персонажа статьи. Мне стоило вооружиться субъективным отношением Карасина, ведь Догилева была ему явно не по вкусу. Настолько, что в своих претензиях он дошел до точек.
Ознакомительная версия.
