– Его?
– Да, это мальчик. Барбара сделала амниографию. Ваш сын хотел наследника, он его получит. А вы не знали?
Она помолчала, потом спросила:
– А это не рискованно для плода, особенно на такой ранней стадии беременности?
– С современной аппаратурой и при умелых руках – нет. А я позаботился, чтобы она попала в хорошие руки. Нет, не в мои. Я не так глуп.
– Пол успел узнать о ребенке?
– Барбара ему не сказала. Думаю, не успел. Ведь она сама только что узнала.
– О том, что беременна? Не может быть.
– Нет, о поле ребенка. Я позвонил и сообщил ей результат вчера утром. Но Пол мог догадываться, что она носит дитя. В конце концов, он, похоже, и в церковь-то эту вернулся, чтобы испросить у своего Бога дальнейших указаний.
Ее охватил гнев – настолько сильный, что несколько секунд она не могла говорить. А когда дар речи вернулся к ней, голос дрожал, как у немощной старухи. Тем не менее ее слова жалили:
– Вы никогда, даже в юности, не могли устоять против искушения смешивать вульгарность с тем, что вам казалось остроумием. Что бы ни делал мой сын в той церкви – а я не хочу притворяться, будто понимаю, что именно там случилось, – в итоге это привело его к смерти. Когда вам в следующий раз захочется продемонстрировать свое дешевое остроумие, вспомните об этом.
Он ответил тихим ледяным голосом:
– Простите. Я с самого начала считал, что было ошибкой затевать этот разговор. Мы оба слишком потрясены, чтобы рассуждать здраво. А теперь, если позволите, я спущусь к Барбаре, прежде чем на нее обрушится полиция. Барбара сейчас одна, я правильно понял?
– Насколько мне известно, да. Энтони Фаррелл скоро прибудет. Я послала за ним, как только получила известие, но он едет из Уинчестера.
– Семейный адвокат? Не сочтет ли полиция подозрительным его присутствие? Слишком похоже на необходимую предосторожность.
– Он не только семейный адвокат, но и друг семьи. Естественно, что мы обе захотели его видеть в такой момент. Но я рада, что вы повидаетесь с ней прежде, чем он приедет. Скажите ей, чтобы отвечала на вопросы Дэлглиша, но по собственной инициативе не делилась с ним информацией. Никакой информацией. У меня нет оснований полагать, что полиция излишне драматично воспримет то, что, в конце концов, является всего лишь заурядным адюльтером, но едва ли они ожидают, что она сама станет откровенничать с ними на эту тему, даже если это для них уже не секрет. Избыток откровенности выглядит не менее подозрительно, чем ее недостаток.
– Вы были вместе, когда полиция сообщила ей эту новость?
– Полиция не сообщала ей эту новость. Это сделала я. В сложившихся обстоятельствах мне показалось, что так будет лучше. Весьма компетентная женщина – офицер полиции – известила меня, потом я одна пошла к Барбаре. Она вела себя безупречно. Барбара всегда знала, когда какие чувства следует испытывать. И она недурная актриса. Могла бы ею стать. У нее была масса возможностей практиковаться. Да, еще одно! Скажите ей, чтобы не упоминала о ребенке. Это важно.
– Если вы хотите, если считаете, что так будет правильнее… Но быть может, было бы уместно упомянуть о беременности – тогда они будут с ней особенно деликатны.
– Они и так будут деликатны. Дураков в таких случаях не посылают.
Они разговаривали как союзники, ненадежно связанные участием в заговоре, в чем ни один из них, однако, ни за что бы не признался. Леди Урсула почувствовала ледяное отвращение, почти такое же физически ощутимое, как тошнота, и вместе с ним ее охватила слабость, от которой по телу прошла дрожь. Он снова моментально оказался рядом, и его рука деликатно, но решительно сжала ее запястье. Она понимала, что ей это должно быть неприятно, но в данный момент его прикосновение успокаивало. Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, и ее пульс под его пальцами начал биться ровнее.
– Леди Урсула, – сказал он, – вам в самом деле нужно было бы позвать своего доктора. Вас ведь пользует Малкольм Хэнкок, если не ошибаюсь? Позвольте мне ему позвонить.
Она тряхнула головой.
– Со мной все в порядке. Я сейчас не в состоянии выдержать встречу еще с одним человеком. Пока не приехала полиция, мне надо побыть одной. – Это было признанием собственной слабости, которого она сама от себя не ожидала, – во всяком случае, не перед ним и не в такой момент.
Лампарт направился к двери. Когда его ладонь уже легла на дверную ручку, леди Урсула произнесла:
– Еще один вопрос. Что вы знаете о Терезе Но– лан?
– То же, что и вы, полагаю, если не меньше. В Пембрук-Лодж она проработала всего один месяц, я и видел-то ее лишь мельком. А в вашем доме, ухаживая за вами, она провела более полутора. И когда пришла ко мне, уже была беременна.
– А о Дайане Траверс?
– Ничего, кроме того, что она по глупости после сытного ужина и нешуточных возлияний полезла купаться в Темзу. Как вам, должно быть, известно, мы с Барбарой покинули «Черный лебедь» до того, как Дайана утонула. – Он помолчал немного, потом мрачно добавил: – Я понимаю, о чем вы думаете, – о той нелепой статье в «Патерностер ревю». Леди Урсула, вы позволите дать вам совет? Убийство Пола, если это действительно убийство, очень простое преступление. Он кого-то впустил в церковь – то ли вора, то ли какого-то другого отщепенца, то ли психопата, – и этот кто-то убил его. Не усложняйте обстоятельств его смерти – которые, видит Бог, и без того чудовищны, – связывая их со старыми, не имеющими к ней никакого отношения трагедиями. Полиции и так будет чем поживиться.
– Обе не имеют к ней никакого отношения?
Вместо того чтобы ответить, он спросил:
– Саре уже сообщили?
– Еще нет. Я звонила ей домой сегодня утром, но никто не ответил. Вероятно, она вышла за газетой. Попробую еще, как только вы уйдете.
– Хотите, я съезжу к ней? В конце концов, она дочь Пола. Для нее это будет страшным ударом. Негоже, если она узнает о его смерти от полиции или из теленовостей.
– Не узнает. Если нужно, я съезжу сама.
– Но кто вас к ней отвезет? Разве в среду у Холлиуэлла не выходной?
– Существует такси.
Ей было неприятно, что он проявляет назойливость, втираясь в ее семью так же, как сделал это когда-то в Оксфорде. Но она снова упрекнула себя в несправедливости. По-своему он всегда был добр.
– Ей надо бы дать время подготовиться, прежде чем на нее навалится полиция, – заметил Лампарт.
Интересно, подготовиться к чему? Вежливо притвориться, что ей это небезразлично? – подумала леди Урсула, но ничего не ответила. Ей вдруг так нестерпимо захотелось избавиться от него, что она едва сдержалась, чтобы не сказать ему: «Убирайтесь», но вместо этого протянула руку. Склонившись, он взял ее в ладони и поднес к губам. Этот жест, театральный и нелепо неуместный, смутил ее, но не вызвал отвращения. После того как он ушел, она долго смотрела на свои тонкие, унизанные перстнями пальцы, на искалеченные старостью суставы, к которым – едва-едва – прикоснулись его губы. Был ли его порыв данью восхищения старухой, встретившей последнюю в своей жизни трагедию с достоинством и мужеством? Или в нем было нечто более тонкое – знак того, что, несмотря ни на что, они союзники, он понимает ее приоритеты и тоже будет их придерживаться?
8Дэлглиш вспомнил, как некий хирург однажды сказал ему, что Майлс Кинастон обещал стать выдающимся диагностом, но отказался от общей медицины в пользу патанатомии на стадии ординатуры, потому что не мог выносить людских страданий. В голосе этого хирурга Дэлглишу послышалась тогда нотка снисходительности, словно он бесстрастно выдавал секрет слабости своего коллеги, которую более предусмотрительный человек должен был бы распознать в себе прежде, чем выбирать карьеру врача, или, уж во всяком случае, на первом курсе обучения. Вероятно, тот хирург был прав, подумал Дэлглиш. Кинастон не обманул ожиданий, но теперь его талант диагноста служит безропотным мертвецам, чьи глаза не молят о надежде, из чьей груди не вырываются стоны. Несомненно, у него есть пристрастие к смерти и он знает, что она такое. Ничто в ней не обескураживает его – ни грязь, ни запах, ни самые причудливые ее атрибуты. В отличие от большинства врачей он видел в ней не неумолимого врага, а увлекательную загадку. Каждый труп, на который он смотрел тем же пристальным взглядом, каким некогда, должно быть, смотрел на живых пациентов, являл собой очередное наглядное свидетельство, которое, будучи правильно истолковано, способно еще немного приблизить к постижению главной тайны.
Дэлглиш уважал Кинастона как ни одного другого патологоанатома, с которым ему доводилось работать. Тот приезжал немедленно, стоило только позвонить, и так же незамедлительно представлял заключение о вскрытии. Он не позволял себе грубых «трупных» шуток, которыми щеголяют некоторые из его коллег, чтобы поддерживать самооценку; с ним собравшиеся за обеденным столом могут не волноваться: они не услышат бестактных анекдотов о «ножах для разделки мяса» или куда-то запропастившихся почках. А кроме того, Кинастон всегда очень хорошо выступал в суде, некоторые даже полагали, что слишком хорошо. Дэлглиш помнил язвительное замечание адвоката подсудимого после вынесения тому обвинительного вердикта: «Кинастон становится опасно непогрешимым для присяжных. Нам не нужен еще один Спилсбери»[10].
