Черный Пес и две другие собаки нервно сорвались с места и понеслись к ограде.
— Что-то неладное с ними, — сказал он.
— Чем-то они обеспокоены, — подтвердил Каликсто.
Они сидели на поваленном дереве у обочины дороги, ведущей к дому. Оттуда через полураскрытые створки дверей была видна улица, что вела в поселок: дома из изъеденных древоточцем досок, крытые почерневшей от солнца и дождей черепицей. В конце улицы, за лавкой Виктора, то и дело мелькали огни автомобилей, мчащихся по Центральному шоссе. Каликсто давно выключил приемник — едва заметил приближающегося хозяина. Он знал, как тот ненавидит любимую им музыку.
— Ты не заметил ничего необычного?
— Нет, Эрнесто. Хотя только что прошелся по задам… А ты что-нибудь видел?
— Нет, но зато нашел вот это возле бассейна. — Он вынул из кармана шортов жетон ФБР.
— Что это?
— Значок американской полиции. Не понимаю, как этот гребаный жетон туда попал.
Каликсто встрепенулся:
— Американская полиция, говоришь?
— Ты ведь ничего не натворил, Каликсто?
— Да нет, конечно. С тех пор как вышел, я безобиднее грудного младенца. Тем более когда речь идет о таких серьезных вещах. Нет, что ты.
— Как же эта долбаная бляха там оказалась?
— Я здесь торчу с начала десятого и не заметил ничего подозрительного.
— Наверное, они за мной следят. Не иначе…
— И поэтому ты захватил с собой пушку? — Каликсто указал на автомат, стоявший в ногах у писателя.
— Нет. Сам не знаю, почему я его взял. Собирался отнести в Башню.
— Послушай, наверняка эту кутерьму затеяли из-за революционеров. Никто за тобой не следит, Эрнесто. С чего бы они стали это делать?
— Вспомни, что однажды уже обыскивали дом.
— Так то была местная полиция, они искали оружие. А здесь совсем другое дело. — Каликсто указал на жетон. — Чего же они добиваются?
— Этого я тоже не знаю.
С каждым разом обнаруживалось все больше вещей, о которых он не имел ни малейшего понятия. Одновременно он все чаще отмечал, что забывает многое из того, что знал. Феррер Мачука, его врач, прописал ему витамины, посоветовал отказаться от алкоголя и с улыбкой признался: «Иногда со мной происходит то же самое. Забываю самые элементарные вещи… Просто мы стареем и жизнь нас изрядно потрепала».
— Но есть вещи, которые я не забываю.
Каликсто взглянул на него с усмешкой. Ему была хорошо знакома манера хозяина разговаривать подобным образом.
— Какие вещи?
— Всякие.
Он не забыл, как в первый раз пришел в «Флоридиту» в сопровождении своего приятеля Джо Рассела. Они возвращались после неудачной рыбалки, мечтая утопить дурное настроение в алкоголе, и Джо привез его в «Флоридиту», где они встретили Каликсто, которого Хемингуэй уже знал благодаря его частым приездам в Ки-Уэст. Он был навсегда благодарен Джо за «Флоридиту»: его отношение к этому бару смахивало на внезапно вспыхнувшую любовь, ведь он сразу же предпочел его всем прочим злачным местам Гаваны. В то время «Флоридита» была заведением, полностью открытым со стороны улицы, с большими вентиляторами под потолком и роскошной стойкой темного дерева, чтобы было где поставить бокалы, локти, а при случае бросить кости из стаканчика; где за умеренную цену пили хороший ром и закусывали великолепными креветками — свежими, еще пахнущими морем. К тому же там можно было узнать все городские новости: шлюхи и журналисты, составлявшие обычную клиентуру бара, всегда были готовы ввести в курс дела прочих посетителей. Из выслушанных здесь рассказов о местных политиках, контрабанде алкоголя и живых людей, о бандах, орудовавших в городе, родился замысел «Иметь и не иметь». Там же, например, он двумя годами позже узнал, что Каликсто сидит в тюрьме за убийство, и пожалел его: ему всегда нравился этот контрабандист, промышлявший нелегальным спиртным, который знал кучу замечательных историй. Впоследствии, окончательно перебравшись в Гавану, писатель сделался завсегдатаем «Флоридиты», таким же, как его знакомые шлюхи и его коллеги-журналисты, и в память о выпитых здесь рюмках и рекордном количестве дайкири, поглощенном за день, ныне здесь появилась блестящая металлическая табличка, подтверждавшая его верность этому бару и статус нобелевского лауреата.
В знак благодарности этому заведению, где готовили лучший на Кубе дайкири; где посетитель мог спокойно сидеть за выпивкой на протяжении многих часов, не боясь, что его потревожат; где так удобно было вести неторопливую беседу, не страдая от назойливой музыки, без которой не могли обходиться кубинцы, он избрал «Флоридиту» местом действия большого эпизода в «Островах в океане», этом до боли автобиографическом романе, рукопись которого он убрал в стол, едва дописав последнюю страницу, не в силах решить, то ли оставить роман таким, каким он получился, то ли пойти еще дальше и обнародовать свои подозрения в отношении кубинских правительственных чиновников, делавших бизнес на продаже горючего экипажам смертоносных нацистских подлодок.
Ему повезло, что существовало такое место, как «Флоридита», так как теперь не нужно было тратить время на поиски других мест, чтобы узнать то, что ему хотелось узнать о Гаване. Там, а также в Кохимаре и Сан-Франсиско-де-Паула он разузнал все, что ему требовалось: как здесь люди ели, как они жили, любили, рыбачили и как боролись с повседневной нищетой. Остальное его не интересовало, поскольку он был уверен, что в этом смысле Гавана ничем не отличается от Парижа или Нью-Йорка. Так, светская жизнь кубинской столицы казалась ему пустой и претенциозной, и он с самого начала отказался в ней участвовать: не отвечал на приглашения и сам не принимал у себя дома местных знаменитостей. Более того, он почти не навещал своих немногочисленных кубинских друзей и держался в стороне от всех местных проблем, если они не затрагивали его непосредственно. И даже в тех редких случаях, когда он участвовал в каких-то торжествах, делал это по-своему. Вспомнить хотя бы чествование, организованное богатыми владельцами местных пивоварен, куда он согласился приехать лишь вместе со своими приятелями — рыбаками из Кохимара, которые в тот вечер благодаря Папиной славе наелись и напились до отвала.
Не встречался он и с писателями и художниками острова — во-первых, потому что уже не желал иметь в друзьях писателей, а во-вторых, потому что большинство кубинских авторов, за редчайшим исключением, не интересовали его ни как личности, ни как творцы. Мир его литературных и художественных пристрастий был уже четко определен, что же касается мирка местных писак, то он мог превратиться для Хемингуэя в кошмар, если бы тот допустил их до себя: то слишком горький пьяница, не просыхавший ни днем ни ночью, то непомерно офранцуженный дилетант, то чересчур большой безумец, претендовавший на лавры местного пророка, — все они копошились на здешнем тропическом парнасе, где, как на всех парнасах, обитало больше врагов, чем друзей; больше хулителей, чем почитателей; больше завистников, чем доброжелателей; больше тех, кто именовал себя писателем, чем людей, умеющих писать; больше соглашателей, мошенников, паразитов и сукиных сынов, чем тех, кто своим честным трудом, своим потом создает литературу. Так же, как в Нью-Йорке или Париже. Отдельных кубинских писателей, прежде всего сумасброда Серпу и несносного Новаса Кальво, он знал по их книгам и выступлениям, однако знал и то, что способен самостоятельно найти на Кубе литературный материал и работать над ним, не нуждаясь в том, чтобы делиться идеями и записями со своими коллегами. Вдобавок ему было слишком хорошо известно, что многие из них резко осуждали его за эту отстраненную и высокомерную позицию: одни из зависти, другие по злобности характера, а иные потому, что получили у него от ворот поворот, причем не в самой вежливой форме. А он до сих пор считал, что его нежелание якшаться с представителями этого цеха сродни спасительному озарению. В конце концов, можно жить на Кубе, и не читая ее писателей, и даже не просто жить, а в один прекрасный день взять да и стать, к примеру, президентом Республики.
— Что ты думаешь обо мне, Каликсто?
Тот недоуменно уставился на него:
— Не понимаю тебя, Эрнесто.
— Ведь я высокомерный америкашка, да?
— Какой идиот это ляпнул?
Он возмущался, когда его начинали подозревать в том, что он живет на Кубе, потому что здесь дешевле жизнь, и еще потому, что он такой же, как все американцы, поверхностные и надменные, разъезжающие по свету и скупающие на свои доллары все, что только продается. Однако последние подсчеты, сделанные Мисс Мэри, показывали: примерно за двадцать лет он потратил на острове почти миллион долларов; при этом он знал, что значительная часть этой суммы пошла на оплату труда тридцати двух кубинцев, чье благополучие целиком зависело от него. В ответ на всякого рода намеки он заявил в печати, что ощущает себя кубинцем, самым настоящим кубинцем, и окончательно добил своих недругов, когда передал медаль нобелевского лауреата в храм Пресвятой Девы Милосердной в Эль-Кобре: она считалась покровительницей Кубы и кохимарских рыбаков, и нельзя было придумать лучшего места для хранения этой награды, которой он был во многом обязан простым людям, что подарили ему историю о рыбаке, восемьдесят четыре дня подряд выходившем в море и не поймавшем ни одной рыбы, потому что был он «самый что ни на есть невезучий».
