- Ну, а арест?
- Ах да!.. Это произошло незадолго до того... Там как будто была обещана награда?.. Постой!.. Припоминаю, да... Это аптекарь из Лизье помог его найти... Этот человек... как же его звали?
- Рамбюр... Гастон Рамбюр...
- Верно. Бросая бомбу, он сильно поранил себе руку... Все, кто его видел, указывали, что левая рука у него забинтована... Чтобы купить бинты и лекарства для перевязки, его мать, понимая, что тут все с нее глаз не спускают, отправилась пешком в Лизье и зашла там в ближайшую к вокзалу аптеку... И надо же так случиться!.. Угадай, кто оказался в аптеке?.. Урбен!
- Наш Урбен?
- В Лизье в тот день была ярмарка, и Урбен поехал туда с отцом... Не знаю, что ему понадобилось в аптеке, но он увидел там мадам Рамбюр... А мадам Рамбюр Урбена не знала... "Знаете, кто это?" - просто так, ни о чем не думая, спросил он аптекаря. Но аптекарь - тот подумал, сообразил и отправился в полицию. Он продал ей перекись водорода и все необходимое. Полиция сделала обыск у Рамбюров и удостоверилась, что ни у нее, ни у ее внука нет никаких ран...
- Если я не ошибаюсь, всю премию аптекарю выдать не захотели и половину поделили между собой полицейские.
Я пытался навести матушку на разговор о самом аресте. Но, видимо, ее память устроена иначе, чем моя. Она хорошо помнила все, что ей рассказывали, как, например, эпизод с аптекарем, и забыла, какая в тот вечер стояла погода
Вижу, как, напрягая память, она отвечает:
- Шел дождь, да?
- А вот и нет! - торжествую я.- Дождь шел целый день, но к вечеру поднялся ветер. Неужели ты не помнишь, как при луне серебрилась шиферная крыша рынка, как зеваки взобрались туда, будто смотреть фейерверк?.. Не помнишь, как жандармы мочились у нашего дома?..
Она покачала головой.
- Нет... Не обратила внимания...
Если я обращаюсь к матушке, то лишь затем, чтобы восполнить пробелы; некоторые картины встают передо мной настолько живо, словно это происходило только вчера.
Родители были люди не любопытные: мы сели за стол, даже не попытавшись узнать, что предпримут полицейские. Ставни были опущены. Газовый рожок в лавке подвернут, и отец, орудуя ножом и вилкой, рассуждал о нашем старом жеребце Кофе, которому скоро придется искать замену.
Несколько раз, услышав на улице шум, я вздрагивал, звуки были какие-то непонятные: шаркающие шаги, голоса, бестолковое хождение взад и вперед, будто по утрам перед открытием рынка.
И вдруг пронзительный свисток, как в то воскресное утро, когда, заложив пальцы в рот, свистела ватага молодых ребят. Отец встал из-за стола и направился к закрытой на засов двери.
- Осторожно, Андре!..- предостерегла матушка. Он приоткрыл дверь; потянуло сквозняком, и к нам ворвался гул голосов.
- Не надо, Андре... Зачем напрасно рисковать!.. Если тебе не терпится посмотреть, иди к окну...
Я потихоньку выскользнул из кухни и поднялся наверх; в комнате было темно, но туда проникал свет с улицы. Вот тут я и обратил внимание на луну или, вернее, на залитую луной ослепительно сиявшую крышу рынка: Там еще никого не было.
Видны были только стоявшие в ожидании группки, все смотрели в одну сторону. В лабазе и аптеке мосье Бру засели полицейские в форме. На втором этаже занавеска была сорвана. Я разглядел ноги и юбку сидевшей на краю кровати мадам Рамбюр и увидел Альбера; когда он попадался под ноги полицейским, они грубо отстраняли его.
Голосов не было слышно, и движения потому казались нелепыми. Очевидно, несколько человек побежали вверх по лестнице на чердак. В квартире выше этажом, с двумя слуховыми оконцами, где жила больная старушка, зажегся свет.
Рядом со мной скрипнула половица. Это подошла тетя. Но когда я мгновение спустя обернулся, ее уже не было в темноте. Отец и матушка поднялись наверх.
- Мне кажется, будет заваруха,- сказала матушка.
Это чувствовалось в воздухе, даже я чувствовал. Зеваки пока что держались тихо и спокойно, если не считать свистка, но ясно было, что достаточно малейшего повода... Нервы мои были так натянуты, что я с трудом дышал, раскрывая рот, как вытащенная из воды рыба.
- Смотри: тетя!..- выдохнул я.
И показал пальцем. Тетя Валери была на улице! Она стояла на тротуаре, прямо напротив дома Рамбюров, возле господина с моноклем и агентов. Стояла огромная, выставив вперед живот и сложив на нем руки, и никто, бог ведает почему, не осмеливался оттеснить ее назад к толпе.
- Мадемуазель Фольен, должно быть, места себе не находит, - заметила матушка.- Она ведь такая пугливая... - И постучала в стенку: Мадемуазель Фольен!.. Мадемуазель Фольен!.. Идите к нам!.. Да-да, идите!.. Постойте-ка... Муж сейчас за вами зайдет... Спустись, Андре... Она одна ни за что не решится выйти... Уверена, что она в темноте молилась...
Бедная мадемуазель Фольен, такая миниатюрная, легонькая, незаметная, что казалась чуть ли не воздушной. Да и матушка тоже производила впечатление воздушности: она не хватала предметы, она чуть прикасалась к ним. Мне иногда представляется, что такой тип женщин уже исчез.
Это разразилось в ту самую минуту, как мадемуазель Фольен, следуя за моим отцом, ступила на улицу, где ей надо было пройти всего несколько шагов. Бог ведает откуда, вдруг раздался крик:
- Смерть убийце!..
Затем молчание, словно толпа еще колебалась, словно оценила всю важность настоящей минуты.
Тогда с противоположного конца площади - возле бакалейного магазина Визера - кто-то задорным голосом выкрикнул:
- Долой полицию!..
Как при виде взвившейся в небо ракеты, поднялся гул, глухой, разнородный рокот, в котором смешались голоса, топот ног, возгласы напиравшей толпы...
В тот вечер я не задавался вопросом, почему все это началось, думаю, что не задавался им и никто на площади. Это казалось очевидным. Возбуждение росло само собой и в особых причинах не нуждалось.
Напрасно полицейские стали оттеснять толпу, в ответ раздался уже не один, а сотни свистков. Вот тут-то я обнаружил на серой крыше рынка первого зрителя.
- Входите, мадемуазель Фольен... Я так и подумала, что одной вам будет не по себе.
- Но что это с ними? - недоумевала старая дева.
- Садитесь... Андре нам нальет по рюмочке кальвадоса.
Отовсюду, со всех прилегающих улиц, стекались люди, и площадь с невероятной быстротой заполнялась народом. Внизу слышались грохающие удары о наши ставни, голоса и непривычный звук подошв - шарканье сотен ног по мостовой.
- Как же они не подумали увести бедного малыша?..
Неожиданно я увидел Альбера в его большом белом воротнике. Забытый всеми, он неприкаянно стоял посреди комнаты, в которой всем было не до него. Он не плакал. Он не знал, куда деться.
Вдребезги разлетелось стекло. Кажется, витрина аптекаря, но я не уверен, потому что несколько секунд спустя уже десятка два витрин было разбито камнями, и тогда вызвали жандармерию.
- Что они делают? Вы-то хоть понимаете, что они делают, мосье Андре? -убивалась мадемуазель Фольен.
- Видимо, они его ищут! - ответил отец. - Если б его нашли, все давно было бы кончено...
В темноте я различал только лица родителей, на которые с улицы падал отсвет. Иногда люди на тротуаре, подняв головы, долго нас разглядывали,должно быть, вид у нас был странный.
Со взрослыми были и дети. Пришли целыми семьями, словно на военный парад. Уличные мальчишки шныряли в толпе и, развлечения ради, испускали дикие вопли, еще усиливая сумятицу.
Что касается тети, то, пользуясь особой милостью, она по-прежнему парила в очищенном пространстве перед дверью лабаза в обществе высокопоставленных лиц, и я готов поклясться, что видел, как она с ними разговаривала.
- Смерть убийце!.. Кончайте уж!.. - орали одни.
- Долой шпиков! - кричали другие. - Смерть фараонам!..
Тогда в нашем темном убежище раздался голос - мой голос, и представляю себе, как вздрогнули родители, если сам я вздрогнул, услышав произнесенные с удивительным, нечеловеческим спокойствием слова:
- Я знаю, где он прячется!
- Ты его видишь?
- Нет... Но я знаю, где он прячется... И я поднялся с пола. Я сказал еще:
- Смотри, мама... - и постучал по заложенной двери, - у Альбера в комнате точно такой же тайник.
Меня недослушали. С улицы Сент-Йон на площадь выехало человек двадцать конных жандармов. Толпа откачнулась, на наши ставни так надавили, что казалось, они не выдержат напора и все, падая друг на дружку, продавив стекла витрины, ввалятся в лавку.
- Ты задвинул засов, Андре?
Но вдруг какая-то мысль пронзила матушку. Она посмотрела на стоявшую на улицу тетю Валери и поискала меня глазами в темноте.
- Жером... Ей-то, по крайней мере, ты ничего не сказал?..
- Да что ты!
Но я покраснел. Я чувствовал себя виноватым. Сердце щипал мучительных страх. Нет! Я действительно ничего не сказал тете. Но все поведение мое - не было ли оно достаточно красноречивым? Когда тетя, стараясь что-то выведать, следила за мной, разве не улыбался я с видом превосходства и разве не случалось мне, помимо воли, кидать взгляд на тайник?
