Ознакомительная версия.
И все-таки Мишель оказалась человеком совершенно замечательным. Помимо остроумия, неиссякаемого оптимизма и отчаянной храбрости она обладала еще одним прекрасным и, к сожалению, редким качеством -никогда, ни при каких обстоятельствах она не нарушала однажды данного слова. О чем бы ни шла речь, о пустяках или о деле жизненно важном, она неукоснительно выполняла свои обещания.
Летом 1978 года в северо-западной части пустыни Калахари среди коренного населения вспыхнула эпидемия геморрагической лихорадки. Мишель немедленно отправилась в зараженные районы. Около трех недель от нее не было никаких вестей. Когда она появилась на пороге моего дома в первом часу ночи, я с трудом узнал ее: она находилась в состоянии полного истощения, – очевидно, не спала несколько суток и держалась на ногах только благодаря слоновьим дозам стимуляторов.
– Сыворотка неэффективна, – с трудом выговорила она. – И ее все равно хватит на пару дней, не больше. Нужно срочно что-то предпринять, иначе люди начнут вымирать целыми деревнями. Эта дрянь невероятно заразна, хуже чумы.
– Ты уверена, что больным вообще можно помочь? – спросил я, буквально на руках перетаскивая ее в кресло.
Она попыталась усмехнуться:
– У меня есть агентурные данные. В Департаменте здравоохранения имеется НЗ – новое сильнодействующее средство на случай чрезвычайной ситуации. Я была там сегодня. Чрезвычайную ситуацию они объявлять не желают, ограничились тем, что выставили на всех дорогах кордоны. Знаешь, что сказал мне этот ублюдок, начальник санэпидемслужбы?! Яде устал доказывать зулусам, что они существуют в антисанитарных условиях, эти тупые троглодиты сожгли мою машину, а сам я еле унес ноги. Если половина из них передохнет – все к лучшему, может, хоть у остальных прочистятся мозги!
– Расистская сволочь! – искренне возмутился я и спросил без особенной надежды: – У тебя есть какой-нибудь план?
– Нет. Но я обещала максимум через три дня достать лекарство в необходимом количестве… – И Мишель потеряла сознание.
Я подумал, что, может быть, она сама смертельно больна, а может, успела заразить и меня, но зацикливаться на этой мысли не имел права. Однако, сколько ни ломал голову, способа помочь Мишель не находил. В данном случае мои обширные связи были бесполезны. Утром я отпоил ее кофе, она обожала смаковать горячий кофе по утрам, но в тот день, проглотив залпом, наверное, пол-литра, умчалась, не сказав ни слова. Позже я с изумлением узнал, что она уговорила главного эпидемиолога Йоханнесбурга – того самого, отпетого расиста, – пообедать с ней, подсыпала ему в бокал мартини клофелин, затолкала бесчувственное тело в машину и, пока он не пришел в себя, вывезла в зараженный район, сделав его фактически своим заложником! Заодно этот мерзавец послужил ей пропуском на заградительных кордонах: она уверяла, что он «переработал» и от усталости отключился буквально на несколько минут. В тот же вечер медикаменты доставили по воздуху в отдаленные деревни зулусов, и вскоре эпидемия была локализована.
В связи с этим мне вспоминается еще одна история, произошедшая уже в Москве в середине девяностых. Работая в Департаменте иностранной службы, я по долгу службы присутствовал на совещании рабочей группы по управлению «проблемными» объектами недвижимости в странах Восточной Европы. Мягко выражаясь, чехарда с недвижимостью, принадлежавшей Советскому Союзу в бывших странах соцлагеря, стала уже притчей во языцех. Зная проблему не понаслышке, могу подтвердить самые пессимистические предположения читателя: ни одна сделка с этими объектами – представьте, ни одна! – не была совершена в строгом соответствии с законом. Вообще говоря, данная тема заслуживает отдельного исследования, и, позволь я себе остановиться на ней подробно, хотя бы только на событиях, в которых лично принимал участие, данное повествование разрослось бы до невероятных размеров и из мемуаров разведчика превратилось бы в мемуары финансиста. Щадя вас, уважаемый читатель, я лишь бегло упомяну о нескольких эпизодах, имевших непосредственное отношение к моей работе в разведке.
Итак, шло совещание рабочей группы по «проблемной» недвижимости в Восточной Европе. В эту категорию попали по преимуществу объекты, ставшие в 1991 – 1992 годы собственностью акционерных обществ с государственным участием, но по каким-либо причинам оказавшиеся убыточными. Кто-то пролоббировал решение кабинета министров о передаче в госсобственность «нецелевых зарубежных активов». Фактически долги коммерческих структур были переложены на бюджет, а покрыть хотя бы часть убытков за счет распродажи нерентабельного имущества было поручено Внешторгбанку. Открыл совещание директор банка Самойлов, он произнес краткую речь о том, что «наболевший вопрос нужно решить наконец раз и навсегда», и уехал в Белый дом на заседание правительства. Каждому из присутствующих раздали – под роспись, как секретные материалы, – перечень злополучных объектов и краткую аналитическую справку. Перелистывая список, я с удивлением обнаружил под номером тридцать четвертым Дом дружбы народов в Берлине. Годы службы в разведке приучили меня не удивляться никаким неожиданностям, но, черт побери, в тот момент я испытал самый настоящий шок.
Здесь, разумеется, следует сделать краткое историческое отступление.
Дав зеленый свет на подписание договора об объединении Германии, Горбачев обокрал весь Советский Союз. Наши военные и прочие объекты, подлежащие передаче немецкой стороне, созданные трудом десятков тысяч советских солдат в течение сорока с лишним лет, он оценил в восемь миллиардов марок. Канцлер Коль, садясь с ним за стол переговоров, имел на руках решение бундестага: Германия, не торгуясь, готова заплатить девяносто восемь миллиардов, но сам Коль считал эту сумму несерьезной и готов был обсуждать трехзначное число этих самых миллиардов. Горбачев все это прекрасно знал! Знал, но ограничил свои требования восемью. В самом деле, зачем ему миллиарды?! Он ведь намеревался до конца жизни или, на худой конец, до пенсии оставаться генеральным секретарем ЦК и президентом СССР. А от прочих сограждан генсек отличался тем, что деньги ему были без надобности.
Насколько мог, я исправил последствия горбачевской щедрости. Не спросясь нас с вами, он отдал немцам наши сто миллиардов. Я вернул в казну сто миллионов.
Я знал, какое беззаконие творится с продажей армейского имущества. Я не мог этому помешать, но, возглавив комиссию, занимавшуюся продажей недвижимости Первого Главного управления КГБ в ГДР, я дал слово сделать все возможное для пополнения бюджета – и слово свое сдержал, так, во всяком случае, мне казалось. Дом дружбы народов в Берлине был продан за двадцать миллионов марок, цену более чем достойную. Каким же образом здание снова оказалось в собственности Российского государства?! И на этом чудеса не заканчивались. Из аналитической справки следовало, что некое акционерное общество задолжало немецким подрядчикам за его ремонт сто двадцать три миллиона марок (в шесть раз больше реальной стоимости здания). И государство покрыло этот долг!
Я настолько разозлился, что некоторое время просто не воспринимал окружающее. Все деньги от продажи загрансобственности – до последней копейки – я перечислил в Департамент иностранной службы, а меня провели как невинную семиклассницу! Вот тогда я вспомнил Мишель, вспомнил, как нерушимо было ее слово, и дал себе зарок выяснить, что же произошло на самом деле…"
…Турецкий вышел от Андреева со смешанным чувством. С одной стороны, он получил новую и чрезвычайно важную информацию: из квартиры убитого генерала пропала картина Левитана, и теперь ясно, что надо искать, хотя и совершенно не ясно – где. С другой стороны, убийство Ракитского теперь не выглядело явно заказным и вполне могло носить случайный характер, будучи совершенным в целях «самообороны грабителя». Это заодно и объясняло, почему грабитель больше ничего в квартире не тронул: картина Левитана вполне стоила всего остального, вместе взятого. Гораздо легче незаметно выйти из подъезда с одним плоским свертком, чем с охапкой бронзовых канделябров, к примеру. И все же как он туда попал?
Турецкий чувствовал по этому поводу нарастающее беспокойство, ему отчего-то казалось, что, пока он не решит для себя этот вопрос, не получит ответа и на остальные. Стоя на лестничной площадке, он нащупал в кармане ключ от квартиры генерала Ракитского. Ему вдруг послышался легкий шум. Турецкий обернулся. Нет, в квартире профессора даже не было дверного глазка – он за ним никоим образом следить не мог. Минутой раньше у Турецкого появилась свежая мысль, даже не мысль, так, мыслишка, она могла к чему-то любопытному и привести, но из нее самой по себе еще ничего не следовало. Пока что нужно было не торопясь обдумать ее, все проверить, потом подняться и…
Ознакомительная версия.
