Зоя завозилась в коридоре, зевая перед зеркалом, для нее первым дневным делом было хорошенько причесаться. Наводила она лад на своей большой голове, а от того и внутри укреплялся большой порядок. Затем она прошла в кухню. Милованов знал все ее действия, изучил, как она пьет свой утренний кофе и, если никуда не торопится, разглядывает один кухонный предмет за другим, как бы вникая с особой пристальностью в их суть или замышляя какие-то перестановки. Все определялось словосочетанием "Зоины повадки", и Милованов в иные дни любил их, а в иные презирал или даже ненавидел, - все зависело от его собственного настроения, от того или иного подхода к жене, от тех видов, которые он в данном случае имел на нее. Но чаще всего ему оказывалось очень не просто выйти в кухню и предстать перед Зоей, ведь это означало не что иное как столкнуться вплотную с несгибаемостью ее натуры, на которую ему всегда хотелось ответить собственной несгибаемостью, а этому едва ли не всегда мешали разные его виды, планы, мечты или сомнения, так или иначе связанные с женой. Это было все равно что начать новую главу, тогда как он неуверенно заканчивал еще прежнюю, гадая, не забыл ли чего дописать и в соответствующем ли месте поставил точку.
Наконец Милованов решился и ступил в коридор, ведущий в кухню. А с чего начать, как не с ростовского кремля, который объединял их сейчас даже больше и крепче, чем долгие годы, прожитые вместе? Зоя, оказалось, сидела в туалете, заперлась там и почти бесшумно действовала, в своей невидимости для мужа странным образом огромная и могучая.
- Ну как ты после вчерашнего? - с несколько наигранной бодростью выкрикнул Милованов под дверью сортира.
- Нашел время спросить, - с привычной угрюмостью осуждения детскости мужа ответила из-за двери Зоя. - Потом поговорим.
- А потом будет поздно, - как будто даже и рассмеялся Милованов.
- Ну конечно!
- А вот увидишь! - выкрикнул он.
Для чего в такое русло втянулся разговор, и что означало это "будет поздно"? Словно бы и ничего, а ведь было произнесено с плотной уверенностью, с нажимом и не могло не иметь твердого содержания. Как же тогда сделать, чтобы последующее, когда Зоя, поправляя на заду халат, выйдет из туалета в облаке свежести и расположенности к разговору, и впрямь определило, что Зоей, отвергшей обсуждение, некстати и безнадежно упущен какой-то важный шанс? Скорее всего, она и не потребует никакого продолжения. Не исключено, что она уже забыла прозвучавший вопрос, заложенную было им тему. Как она после вчерашнего? А никак. Да и не его дело. Вполне вероятно, что она именно так полагает. А что-то внутри Милованова настойчиво, превозмогая все его душевное нестроение, требовало, чтобы он был в полной готовности отвечать за свои как будто случайно оброненные слова.
Кровь ударила ему в голову. В слепоте, ломающей логику осознания действительности и своих в этой действительности шагов, он продвинулся к окну, раскрывая рот в беззвучном крике. И времени сообразить последовательность и, главное, целесообразность действий, похоже, в самом деле не оставалось. Только еще в далеком далеке душа цеплялась за словно бы резко вывернувшийся из неисповедимой глубины край бытия, но душа при этом отошла в сторону и больше не составляла с ним одно целое. Ставший кромешником человек открыл окно, перебросился через подоконник, и если напоследок разглядел далеко внизу землю, покрытую тонким снегом, то разве что как некую заманчивую возможность еще одного важного и красивого путешествия.
