Вещи выползают из чемодана, вещи расправляют складки, пахнут, и потому, что свалены они кучей, берешь одно — вместе тянется другое, и вот уже развязно свешивается за борт рукав нижней рубашки... Если бы знать хоть намеком, что искать.
— Махровое полотенце, бе-у, с номерком для прачечной...
Лейтенант сыплет радостные буковки... поглядывает на чемодан с вожделением... Что там еще? Ага, безопасная бритва и пачка лезвий... пара мужских носков синего цвета.
Стираны, но кое-как — заскорузли в пальцах и на пятке... А чемодан все-таки краденый. Строгий и изящный, с Васятиным не вяжется. Сверкает прокладкой, старается скорее исторгнуть из себя грязноватые носки, кисточку для бритья с присохшей пеной, полотенце бе-у... Возможно, единственно стоящее из всего — это метка для прачечной — 4Ф 1735...
И вдруг — яркое светлое облачко. Газовая женская косынка! Откуда?
Чертов чемодан! Здесь любая вещь может означать не самое себя, а что угодно другое — она может быть иносказанием далекого страшного события, его опредмеченным отголоском, обломком ситуации, ключом к тайне... Нежная воздушная плоть, еще сохранившая среди окружающей грязи дыхание прежней жизни. Что означает эта косынка?.. Что она помнит? С чем связана?.. С автобусным билетом, с адресом в кисете? Или: косынка — нож? Косынка — шпилька — чемодан?
Вот это самое скверное — ничего не знать. Совсем ничего. «...Группа особо опасных преступников...» Не могли потолковей составить бумагу! В Уголовном кодексе предостаточно преступлений, именуемых особо опасными...
— Рукавицы брезентовые на меху со следами ржавчины.
Вещи насилуют воображение.
«Матерясь и пыхтя на морозе, Васятин сбивает ржавый замок с двери приисковой золотоскупки...»
— Карта автомобильных дорог Крыма. Издания тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, пометок и особенностей не имеет.
«Теперь он возится на корточках под кипарисом — вырыл яму, сунул сверток, завалил громадным камнем...»
— Рубашка мужская белая, ха-бе, бе-у, с ярлыком на внутренней стороне воротника «45», без верхней пуговицы. На внешней части правого рукава...
«Васятин таился где-то в безлюдной тени, белея рубашкой на абстрактно-черном фоне...»
— ...начинаясь сантиметрах в пяти от верхнего края манжеты...
«Васятин промелькнул «крупным планом» с вытаращенными глазами, в руке окровавленный нож... Кто-то, беззвучно крича, оседал на землю — на мостовую — на пол, — никак не разглядеть, мужчина или женщина...»
— ...имеются четыре слабо заметных пятна темно-бурого цвета...
«Васятин тер рукав рубахи... Булькала и пузырилась вода в ободранной раковине, убегала мыльно-розовым ручейком...»
Напрягшись, Стрепетов стер эту картину и следом за ней возникшую было женщину в газовой косынке, все равно он бы от нее ничего не услышал. Он вынимал последние вещи, стараясь не думать, что они могут означать.
Ребят из Магаданского угро в общем-то нельзя винить: по их замыслу, московский следователь должен был допросить пустякового свидетеля. Могли ли они предвидеть, что соседи свидетеля отправят Стрепетова к бабке Татьяне, а она выдаст ему Васятина, который вдруг объявился там, где надеялись узнать лишь о прошлогодней посылке...
Это еще что?!
Сюрприз на дне.
— Запишем так: групповая фотография, правая часть которой отрезана. Линия отреза фигурная, образует три разных по форме выступа.
Странная фотография. Очень странная. Но по назначению своему — тут только дурак не догадается: это пароль для явки, и встреча еще не состоялась, иначе незачем хранить. Но сама фотография странная. Странны люди, их позы, выражения лиц. Кому и зачем понадобилось фотографировать сборище, вовсе к тому не расположенное, да еще в такой неподходящий момент? Никто и не думает сниматься, на фотографа не обращают внимания. Все напряжены, все ждут — кто с нетерпением, кто со страхом — чем разрешится то, что происходит... что происходит на отрезанной половине фотографии.
Голая комната. Окно завешено, простыней, нацепленной на два гвоздя. Простыня между гвоздями провисает, впуская узкий сегмент черноты: вечер или ночь. Непокрытый стол, на нем две бутылки водки и третья темная — с портвейном или пивом. Куски хлеба, банки консервов с отогнутыми крышками, толсто нарезанная колбаса. Убогая пьянка. За столом — за видимой его частью — четверо. У левого края стоит мужчина с граненым стаканом в руке. Похоже, собрался произнести тост, но был остановлен событиями и смотрит на другой конец стола, подавшись вперед, с жадным интересом и одобрением. Почему-то он не разделся, только распахнул пальто и размотал с шеи полосатый шарф, который теперь висит на стуле сзади. Правее сидит женщина. Она старается не замечать или делает вид, что не замечает происходящего. Придвинула к себе консервную банку и, нагнувшись, так что видна лишь голова в кудряшках, копается в банке вилкой. Но и в ней угадывается тревожное ожидание — по тому, как настороженно приподняты плечи и пальцы стиснуты на черенке вилки. Напротив женщины, спиной к зрителю, — тощий субъект в широком клетчатом пиджаке. Этот откровенно напуган. Лицо его повернуто в профиль, взгляд прикован к чему-то — все к тому же — правая рука смазана движением, она рванулась к карману. А в кармане — что в кармане?.. По другую сторону женщины у самого обреза — третий человек. Острый клин пустоты врезается ему в грудь справа и немного снизу, упираясь в узел: галстука. Обе руки лежат поверх стола и сжаты в кулаки, голова откинута. А лица у него нет. Все это место истыкано иголкой. Там, где глаза и рот, — дырочка вплотную к дырочке, на лбу и щеках — реже. Похоже на женскую работу — несерьезный характер расправы. Но даже так, без лица, он кажется здесь чужеродным: крахмальный воротничок, белые полоски манжет, кольцо на безымянном пальце.
— И допишите здесь же: на лице крайнего справа мужчины имеется ряд отверстий, видимо сделанных иглой.
Раздражает невозможность увидеть то, что видят они... Если проследить направление взглядов того, что стоит, и субъекта в клетчатом пиджаке, можно поймать точку, где они пересекаются. Стрепетов попытался разом перескочить пустоту, но не обнаружил ничего, кроме собственного ногтя, отмечавшего на шелковом дне чемодана созданную воображением точку. Тогда он вернулся к линии отреза и попробовал завоевать территорию постепенно. Легче всего было продолжить доску стола, — здесь пространство уступало без сопротивления. Потом он начал заполнять вырезанные углы и клинья, и снова пустота поддалась с обманчивой покорностью, — тут дорисовался локоть мужчины с исколотым лицом, там нож продолжился светлой полоской лезвия, обрел отсеченную половинку стакан, выползла и закруглилась белым блином тарелка, от которой ножницы оставили только краешек, и, даже смело вырвавшись далеко за черту, материализовалась еще одна бутылка, реконструированная по узкой и неясной тени, отброшенной ею на стол Но это было все. Правее клубились уже бледные бесформенные пятна. Как и следовало ожидать...
— Эдуарду Иванычу!... — радостно гаркнул лейтенант..
«Вот и слава богу. Переключимся на медицину. Да здравствует Эдуард Иваныч! В конце концов, я сделал, что мог.
Можно привалиться к спинке стула, можно вытянуть ноги, размякнуть; вещи упрятаны назад в чемодан и заперты, и не порождают больше детективных видений; можно курить, можно слушать, как ноет бедро и глухо гудит все тело, и почти не думать о Васятине, можно зевать во всю мочь, не стесняясь присутствия дам — дамы простят, да они и не смотрят. Может, попроситься до утра на место Панкова, туда, где он так сладко почивал, пока не разбудили стуком в перегородку? Там, наверно, стоит диван. Дерматиновый черный диван с умятым валиком. Лечь, закрыть глаза... Но ведь, пожалуй, не уснешь.
Нет, от всей этой истории надо отключаться радикально. Придется ехать домой. Горячий душ, горячий чай, чего-нибудь поесть, и тогда отсыпаться. Прогулочка предстоит, надо сказать...»
Он нехотя встал и пошел стрельнуть у лейтенанта еще сигаретку.
— Как вам наш доктор? — подмигнул тот, щедро вытряхивая на ладонь Стрепетова остатки пачки.
Стрепетов закурил и стал смотреть на врача. Он вовсе не думал о нем до его прихода и, только увидев, понял, что ждал почему-то стандартного старичка из детской книжки, с бородкой клинышком и в пенсне. Эдуард Иваныч был, напротив, не стар, велик ростом и мосласт, лицо имел длинное, в разговоре приподымал верхнюю губу, открывая лошадиные зубы, а двигался как-то плавно и несколько горделиво, даже высокомерно.
— На лося похож, — тихо сказал Стрепетов, поймав наконец впечатление. — Вылитый сохатый.
— Точно, сохатый! — обрадовался лейтенант и засмеялся беззвучно и заразительно.
— Что с ним? — обратился Эдуард Иваныч к Стрепетову, пристраивая на стуле очень облезлый чемоданчик.
— Огнестрельное ранение.
Эдуард Иваныч быстро ощупал руку Васятина, но длинное лицо его сохранило вопросительное выражение. Вопрос был поддержан молчаливым любопытством дежурки. Лейтенант даже выставил нос из-за барьера, полагая, что наступило время подробностей.
