Послушаешь его и сама чокнешься. Если шуточки, то черные, если состояние, то мрачное. Однажды что-то сказал, а Соня вообще не поняла к чему. Оказалось, это он радио в машине услышал, но так задумался, что не разобрал – Соня это говорит или волна – так и брякнул невпопад, причем агрессивно. Если энергию девать некуда, так иди в спортивную секцию, грушу лупи. Не хочет. Небось боится, что его на соревнования отправят. Там уж надают ему тумаков – на соревнованиях люди простые, далекие от всякого нейролингвистического программирования…
Вот. А что касается замужества, то это совсем не к Соне вопрос. Во-первых, они с Жориком просто… ну, друзья что ли. Во-вторых, она о нем толком ничего не знает, даже кто его родители. В-третьих, она вроде как точно не определилась, нравится он ей или нет: скажет сама себе, что нравится, а глядит – совсем не нравится, скажет, что не нравится – смотрит, вроде нравится. И что это такое – Софья Гусеницына будет? – просто позор! В общем, и она вместе с ним чокается…
– Все понял? – спросила Соня.
– Все, – кивнул Жорик.
– То-то, – улыбнулась Соня. – А то дерево, дерево…
Оставив Соню, Жорик поехал за старушкой. За бабой Маней. Соня просила отвезти ее к подруге. К другой старушке. С пожилыми людьми Жорик выказывал почтение. Ему нравилось говорить с ними. А стариков тянуло к нему так, что они и сами удивлялись. Жорик скрещивал руки, кивал, морщил лоб, поддакивал, раскачивался сутулой фигурой, внимал, опять кивал и опять раскачивался. Внимание старикам нравилось. «Все равно им мало осталось, – говорил Жорик, – пусть хоть что-то будет хорошее». «И это хорошее, конечно, ты», – соглашалась Соня. «Пусть будешь ты», – не возражал Жорик.
Жорик поднялся за старушкой, проводил к машине, хлопнул дверью. Старушка назвала адрес.
Говорили обо всем. О Соне. О Фекле. Даже о Сергее Арнольдовиче. С ним старушка знакома не была. Не довелось: приходила, его не было – все с Соней да с Соней. Но много о нем слышала. По ее мнению, Сергей Арнольдович – человек странный, прозрачный. Как дух бестелесный. Так она его охарактеризовала. Жорик сравнение понравилось. «Прозрачный? Интересное резюме».
– Я ведь на столоверчение еду, – шепнула старушка. – К подруге.
– Столоверчение? – заинтересовался Жорик. – А не грех это?
– Грех, – согласилась старушка и перекрестилась. – Грех это для православной.
– Зачем, тогда?
– А вы никому не говорите, – попросила старушка.
– Хорошо, – пообещал Жорик.
Под занавес, старушка пригласила деликатного молодого человека принять участие в спиритическом сеансе вызова тех, кого уже нет. Жорик засмеялся: приглашение было смешным. Но согласился – это из его контактной области.
* * *
Покрыв собою три четверти пространства, броненосец возлежал на диване. Матвей выглянул из детской. Неслышно работал телевизор, хр-р-р – наполнялась храпом гостиная, дзинь – бренчало в шкафу, кап – на кухне. А потом опять: хр-р, дзинь, кап. Хр-р, дзинь, кап. Матвей взобрался на деревянную лошадку. Скрип – добавилось в палитру – скрип, скрип. За окном прошелестело и стихло. Опять: скрип, скрип. Бухнуло где-то за потолком. И вновь: скрип, скрип. И запах. Это простыни на кухне сушатся. И еще запах. Это сумраком пахнет. Скрип, скрип.
Матвей слез с лошадки, на цыпочках миновал гостиную, прошел на кухню. На холодильнике о чем-то шептались кактусы. Большой, помельче и совсем маленький. Семья. А вот и ручка. И бумага есть. Матвей сел за стол. «Матвей» начинается на букву «м». Потом – «а». На трех небольших клочках вывел сначала «МАТВЕЙ». Полюбовался. Далее «МАМА». Хорошо получилось. И «ПАПА». Три кусочка бумаги, три человека. Крупный кактус он украсил словом «МАМА». Подумал и заменил на «МАТВЕЙ», «МАМА» перенес на средний. Маленький – это «ПАПА». Получилось, что вся семья собралась в одном месте. Если сейчас вернется мама, она похвалит Матвея. Но мама не шла.
Матвей прислонился к окну. Мамы видно не было. Ему сделалось обидно. Он принес пластмассовый пистолет и трижды щелкнул им в большой кактус. Ничего не произошло. В средний, в маленький. Нигде не грохнуло, не прилетел голос. Матвей вслушался: может, на лестнице раздадутся шаги? Шагов не было. Матвей огляделся. Футляр с очками, газета, недовязанный носок. Вот что нужно. Спица! Матвей извлек спицу, вонзил ее в «ПАПУ». И ничего. Ровным счетом ничего. Матвей прислонился к окну. В этой темноте разве что-то разглядишь? Матвей надел кухонную рукавицу с ромашкой, чтобы не кололось, и взялся распускать носок, наматывая нитку на кактус. Закрепив узлом, выдернул из горшка цветок, распахнул форточку и отправил «ПАПУ» в свободное плаванье.
Кактус скользнул вниз: носок распускался, нитка бежала свободно. Внезапно на другом конце что-то потянуло, и нитка остановилась. Матвей насторожился: «Там кто-то есть?» Ему это не понравилось. Матвей принялся сматывать нитку. Другой конец почему-то стал очень легким, как будто кто-то забрал «ПАПУ». В форточке мелькнул пустой конец. Так и есть: «ПАПА» пропал.
* * *
Переулок. Снег. Санки. Пискнул сигнал точного времени. «В Москве девятнадцать часов», – сообщило радио. «Непгавда, тгидцать два», – сказал Матвей. И пошел кругами. Будто вместе часовая, минутная и секундная стрелки. Раз-два, тик-так.
– Не могу с ним справиться, – пожаловалась броненосец.
– Да уж, – сказала соседка.
– И ведь не кактус жалко… И не рыбок.
– Не кактус, – согласилась соседка.
Бросая на обочину снег, шла уборочная машина. Снег ватной струей лился в кузов грузовика. «На душ похоже, – подумал Матвей. – Брызжет. Можно встать и умыться».
– А я решила котят топить, – сказала соседка. – Дала объявление. Топлю котят, мол. Позавчера и вчера приносили. Пойдет дело.
– Почем? – поинтересовался броненосец. – Топить, я имею в виду.
– Да как, по минимуму. Но все-таки прибавка. Пенсия ведь маленькая, сама знаешь.
– И не говори.
В конце переулка снегоуборочная развернулась, пошла по противоположной стороне. Матвей не сводил восхищенных глаз со снежной струи. «Когда вырасту, буду снег убирать», – решил Матвей.
– Я их в трехлитровой банке, – сказала соседка. – Они маленькие, в горлышко проходят. А потом в мусоропровод выбрасываю. Заверну в газету и выбрасываю. Некоторые люди ведь брезгуют… Мне будут нести. Услуга.
– Молодец, – похвалил броненосец. – Нашла возможность…
– Нашла, – согласилась соседка. – Это лучше, чем людей губить. Простительно, по сравнению с душегубством. Как ты думаешь?
– Простительно, – одобрил броненосец.
* * *
– И вам бывало страшно? – поинтересовался незнакомец.
– Бывало, – кивнул Андрей.
Кому же не бывало? Странный вопрос. Ожидание боли – это и есть страх. Такая серенькая разновидность ожидания, и такой большой страх. Как будто в прорубь вошел. И сидишь там. И сердце – не зубы вот – бу-бу-бу. А зубы сожмешь. И себя вместе с ними – в кулак. Бу-бу-бу сердце. А как бороться? Его гонишь, а он в окно. Ты его в окно, а он – в другое. Найдет щелку. Победить невозможно. Он всегда есть. Ты есть, и он есть. Как тень. Перестанешь против драться – сожрет. Он такой. Куда ты, туда и он. Затаится на время, а потом р-раз… Выполз. Ты его опять в окно. А он в двери. И чувствует себя хозяином. Но ты ему не давай – сядет на шею и ножки свесит. В гриву его, в хвост. И найдется равновесие: он много не отвоюет, а ты и не дашь. Или, бывает, чувствуешь: совсем ушел, нет его, а ведь должен быть. Ау, где ты?! Понимаешь, провокацию готовит – в подлый момент высунется. Так и есть, вот он! Пошел, пошел! Бу-бу-бу начинает сердце.
И на парашютной вышке было страшно, и перед тем школьным поцелуем. Только какая в поцелуе боль? А поди ж ты, страшно. А бывало, страшно становилось после. Когда над головой пронесло. Сидишь, зубами и сердцем стучишь, и понимаешь, что едва ноги унес. А кто-то и вовсе не унес. И испугаться не успел: лежит себе и улыбается. И не видит ничего. И неизвестное страшит: а вдруг за ним, за неизвестным, опять та самая боль. И бу-бу-бу сердце. «От вороны карапуз убежал заохав. Этот мальчик просто трус – это очень плохо», – вспомнил Андрей. Нет, трусом его не считали. А даже наоборот. Но с самим собой ведь всегда откровенен.
– И самым смелым бывает страшно, – вздохнул незнакомец.
– И самым смелым, – согласился Андрей.
Вообще, быть может, это и не недостаток вовсе. Недостаток, это когда не наступаешь, в тылу сидишь, а страх хозяйничает и башмаки о тебя вытирает. И даже мародерствует. А ты встань. Страх, он как тень – по земле все, по земле. Поднимешься – он вытянется. Но ведь по земле, по земле. Не пригибай к нему себя. А с другой стороны… С другой – ерунда все это на постном масле. Ну, боится человек, и что? Разве ж себе не прощаем? То-то и оно. Говорят, что были и бесстрашные воины, и завоеватели, и еще черт знает кто еще. Не верилось Андрею в этих бесстрашных. Будь они бессмертны – другое дело. Но ведь таких не имеется. А за чужой спиной любой смертный станет тебе бесстрашный.
