— Ни тесных, ни обширных.
На этот раз Сантамария откровенно удивился. Но все-таки решил уточнить.
— А с его семьей?
— О господи, разумеется, нет!
— Когда вы узнали от синьоры Дозио об увольнении прислуги?
— Сегодня утром. Когда вы позвонили, она была у меня.
— А, понятно, — сказал Сантамария, снова отложив на потом анализ столь откровенного признания. — И не…
— Что «не…»?
— Да нет, ничего. Все ясно. Еще один вопрос, если не возражаете, и я вам изложу свои выводы.
— Прошу вас.
— Вы, синьор Кампи, по утрам не читаете газет?
— Нет. Предпочитаю ни о чем не знать.
Сантамария громко засмеялся, показав, что по достоинству оценил остроту. «Высшие круги» в чистейшем виде. Теперь он просто сгорал от любопытства, как отреагирует синьор Кампи на следующую новость: снова сострит, притворится изумленным?
— Значит, вы не читаете и вечерние выпуски газет?
— Нет. — Впервые в голосе Кампи прозвучало легкое недовольство. — И что из этого?
— А то… — Он вынул из ежегодного справочника сложенную газету «Стампа сера», раскрыл ее и уставился на нее с таким видом, словно сам не верил напечатанному. — А то, — повторил он, не протянув Кампи газеты и не показав ему набранный крупным шрифтом заголовок, — что архитектор Гарроне вчера вечером был убит неизвестными в своей мастерской на виа Мадзини. Надеюсь, теперь вы уловили связь?!
Кампи ничего не ответил. Не вскрикнул удивленно, не спросил о подробностях, не потянулся жадно к газете. Сидел и смотрел в пустоту… Обдумывал ответ? Искал способ защиты? Оскорбился? Остался безучастным? По его непроницаемому виду определить трудно. Лишь легкое подрагивание губ выдавало волнение.
Он сидел так довольно долго. Он бы с удовольствием захохотал, но сдержался, решив, что полицейскому комиссару это покажется уловкой.
— Разрешите? — сказал он тусклым голосом, протягивая руку к газете. Раскрыл ее, стал неторопливо читать. Затем прервался на миг и спросил, что означает «своеобразная безделушка из камня, послужившая орудием убийства».
— Великолепно, — с улыбкой сказал он, когда Сантамария объяснил, о чем шла речь. И, дочитав отчет до конца, заключил: — Весьма любопытно.
Неудержимое желание громко захохотать у него, однако, пропало.
Он вернул газету и задумчиво посмотрел на затекшую ногу. Теперь от него потребуют объяснить историю с письмом, на что комиссар Сантамария имеет полное право.
— Комизм некоторых ситуаций подчас висит на тоненькой ниточке, — сказал наконец Сантамария, вертя в руке огрызок карандаша. (А он совсем неглуп, очень даже неглуп, отметил про себя Кампи.) — Вдруг нить рвется, — продолжал Сантамария, — и попробуй тогда объяснить, в чем заключалась шутка. Особенно если шутка была обдумана заранее.
Массимо посмотрел на него с глубочайшим уважением. Полицейский там или не полицейский, но этот Сантамария прежде всего мастер своего дела. Больше того, он знает и многое другое.
— Тщательно обдумана, — с улыбкой подтвердил он. — Во всяком случае, вы имеете теперь право требовать от меня полного признания.
Сантамария протестующе замахал рукой.
— О нет, на это я не претендую!.. Мне нужен только ключ к разгадке… этого ребуса.
— Вы, конечно, уже поняли, что слова синьоры Дозио можно понимать двояко: в прямом смысле… либо аллегорически.
— Как и текст Библии? — полувопросительно сказал Сантамария.
— Вот именно. С той лишь разницей, что здесь нет генезиса начала. Хотя и в данном случае начало всему положило одно слово.
Массимо ждал, что полицейский комиссар Сантамария тут же процитирует: «В начале было Слово». Но Сантамария промолчал — он обладал чувством меры.
— Бостон. Все началось со слона «Бостон». Вернее, со спора о том, как оно произносится. Так вот…
Он прервался, заметив, что полицейский комиссар понимающе щурится и кивает головой. И все-таки он потерял чувство меры, подумал Массимо. Не мог же он угадать даже то, что было дальше.
— Так вот, — повторил он с легкой досадой, — мания произносить слова с абсолютной точностью порой приводит к невероятным заблуждениям. К таким, которые господин комиссар даже представить себе не может.
Сантамария с вежливым интересом, но совершенно бесстрастно выслушал подробный рассказ о споре Массимо с Анной Карлой. («Кстати, я был уверен, что прав. Но вы сами знаете, какие женщины упрямые. Вдруг она мне объявила…») Далее последовало подробнейшее отступление на тему об аффектации («Простите меня, комиссар, что так много говорю об этом, но здесь ключ ко всему дальнейшему ходу событий».), и Сантамария не прервал его даже и тогда, когда тот упомянул о максиме графа де Лилля, которая объясняла слишком бурную реакцию Анны Карлы на его критические замечания. Словом, он ничуть не торопился узнать, при чем здесь все-таки Гарроне.
Видно, он взял себе за образец классическую фигуру образованного, невозмутимого и светского полицейского комиссара, подумал Массимо. Но потом сообразил, что Сантамария ведет себя точно так же, как он сам, когда под портиками не знал, как отделаться от назойливого незнакомца, пока не признал в нем полицейского комиссара.
Поведение Сантамарии импонировало Массимо. В знак признательности он подкинул комиссару гипотезу.
— Признаться, мне жаль, что его убили. В сущности, он, бедняга, был нам обоим удобен.
— Кто, Гарроне? Но вы же сами сказали, что почти не были с ним знакомы! — воскликнул Сантамария.
— Вот именно. Но наберитесь еще чуть-чуть терпения, и пусть вас не смущают внешние несуразности в рассказе. Так вот, стоило нам с Анной Карлой заговорить о Гарроне, как мы принимались вносить коррективы в прежние оценки, от чего-то отказывались, что-то признавали справедливым.
— Одним словом, Гарроне был сложным, интересным человеком?
— Вовсе нет, — возразил Массимо. — Гарроне как такового вообще не существовало. Его выдумали мы с Анной Карлой, вытащив его из чащи глухого, однообразного и в то же время уникального в своем роде туринского полусвета. Он был полуфигурой в полупровинциальной среде, одним из тех характерных «полу», которые встречаются в самом подозрительном окружении и которых везде полно, не меньше, чем на любой выставке скульптур герцогов и принцев савойской династии.
— Своего рода… маска комедии? — предположил Сантамария.
— Нет, не совсем. Турин под сенью «Фиата» стал слишком обширен, хаотичен и злобен для добродушных масок диалектального театра.
— Значит, он был… фигурой символической?
— Тоже нет. Для этого Турин еще не стал достаточно крупным и космополитичным городом…
— Что верно, то верно, — подтвердил Сантамария, даже сейчас не проявив нетерпения. — Но простите, в каком смысле Гарроне был вам удобен?
— Ну, видите ли, мы использовали…
— Вы и синьора Дозио?
— Да, мы использовали в своих целях многих людей.
— В каких именно?
— Для своего приватного театра. Мы брали заурядных людей, превращали их в колоритные, оригинальные фигуры, какими они на самом деле не были. Все вместе они служили нам как бы…
— Для маскарада? — подсказал Сантамария.
— Совершенно точно. И каждый из этих персонажей служит нам примером, вернее, как бы примером «против» чего-либо. Понимаю, вам это кажется слишком сложным, но…
— Да нет, пожалуй, все ясно. Каждый из этих персонажей служит вам примером отрицательным, примером того, чего надо избегать.
— Вот именно. Но не с точки зрения моральной. Скорее, в сфере эстетики.
— О, в этой сфере я, увы, профан, — признался Сантамария.
— Неважно. Возьмем, к примеру, профессора Бонетто? Вы с ним знакомы?
— Нет… но слышал о нем.
— Так вот, это тоже одна из полуфигур, с которыми вас рано или поздно сводит случай.
— А кто он, собственно, такой, этот Бонетто?
— Это не имеет значения. Один из модных теперь экспертов, которых в Турине развелось великое множество: эксперты по проблемам молодежи, по проблемам Юга страны, по народному театру… Бонетто же — знаток Америки. Эксперт-американист. Но не это нас интересовало. Мне и синьоре Дозио он служит для сравнений прежде всего в сфере одежды. Допустим, я говорю: «У него носки а-ля Бонетто», и Анна Карла сразу понимает, что я имею в виду.
— Ясно, — не теряя присутствия духа, кивнул Сантамария. — Ну а Гарроне?
— Гарроне? Видите ли, это случай более сложный. Скажем, Бонетто служил нам для сравнения одежды знакомых и друзей. А Гарроне — для…
— Для «Бостона»? — подмигнув собеседнику, предположил Сантамария.
— И для этого тоже. Гарроне, да простит ему господь, очень заботился о безупречном произношении иностранных слов. По крайней мере, мне так казалось.
