– Не совсем, – честно признался Морозов.
– Кто сидел со мной в одном кабинете? Вадим. От кого я не скрывала, чем занимаюсь? От него. У кого еще, кроме меня, были ключи от сейфа и кабинета? У Вадьки. Кто мог беспрепятственно заходить и выходить в любое время? Он!
– Он вас подставил?
– Ну, наконец-то дошло! Это дело стало отправной точкой в его карьере. Точнее, два дела: первое – о маньяке, второе – об оборотне в погонах. Вадим и был тем самым свидетелем, который видел, как неизвестная женщина передала мне толстый конверт, а я ей, взамен – пакет, который достала из сейфа. На суде обвинитель предположил, что в пакете находился нож. На славе непримиримого борца с коррупцией наш Петренко взлетел выше облаков! Дело-то громкое вышло: как же, уважаемый человек – а в городе меня многие знали, – за деньги собирался выгородить убийцу четырех малолетних девочек! И удалось бы, если бы не молодой и честный товарищ. Комиссия из столицы приехала, Вадьку заметили, как он того и хотел, Старика сняли не то по состоянию здоровья, не то за идеологическую близорукость. Хотя, причем тут идеология, непонятно… Петренко же сначала мое место занял, потом полез выше и выше, и, глядишь, он уже начальник. Сука!
– И вы просто так, молча, пошли под суд? – Зная боевой, настырный характер Александры Денисовны, Морозов в это не верил.
– Сначала сопротивлялась, еще как. Я-то сразу сообразила, в чем тут дело, и Старик мне верил, собирался собственное расследование провести. Кто бы знал, чем это могло закончиться? Спустя неделю после задержания ко мне в камеру пришел Петренко.
– Вадим?!
– Я тоже удивилась. Я – подозреваемая, он – свидетель. Мы могли общаться лишь в присутствии следователя, ведущего мое дело, а тут Вадька просто так объявился. Причем не один. Парадокс судьбы: я так хотела найти человека, который стоял за всеми этими нехорошими делами, и вот, пожалуйста, он сам ко мне пришел. А я ничего и поделать не могу… Не могла… – Баба Шура засмеялась неприятным ломким смехом, похожим на сиплое воронье карканье.
– И кто же это был?
– Не знаю, Максим, не видела я его. Вот голос слышала, спокойный такой, насмешливый. Что до остального, то на нем был плащ-палатка, скрывающий фигуру с ног до головы, ну, и маска еще… отвратительное зрелище, до сих пор на крыс глядеть не могу, чтоб не вспомнить… вроде ничего особенного в той маске не было, да только… словами не объяснишь, будто сам Дьявол в душу мне заглянул! Ты не смейся, Максим, не смейся, страшный это человек… да я и не уверена– человек ли. Вадька в его присутствии приседал и потявкивал, что твоя болонка. А тот не обращал ни малейшего внимания на Вадькины усилия, лишь попросил Петренко дать ему возможность побеседовать со мной наедине.
– И чего же он хотел?
– Хотел? Вот именно, что хотел! Хотел, чтобы я написала чистосердечное признание, и объяснил, в чем именно я должна была признаться. Я, естественно, послала его куда подальше.
– А он?
– Тогда он объяснил мне, ЧТО случится, если я отвергну его предложение. Во-первых, меня все равно посадят и срок дадут гораздо больший, чем в случае моего с ним сотрудничества. Кроме того, он постарается, чтобы, кроме меня, посадили еще и мужа. А я ведь любила Игната, действительно любила, кто ж знал, что он поведет себя, как последняя скотина!
– Вы согласились?
– Конечно, согласилась. Я написала то, что требовал человек в маске, и на суде говорила то, что он хотел услышать. И – не знаю, как тебе объяснить, Морозов, – у меня такое чувство было, будто я свою душу продала, хотя ни в бога, ни в черта я тогда не верила.
– А теперь верите?
– Верю. В справедливость верю! Мне пятнадцать лет дали, думала, не так уж и страшно, вернусь, заживу, как раньше. Нужно только потерпеть. Но, когда на зону официальное уведомление пришло, что Игнат со мной развелся, вот тогда я поняла, что проиграла. Все проиграла! И работу, и жизнь, и собственную душу, о существовании которой никогда и не догадывалась. Муж мне даже письма не написал, зачем, хватит и уведомления. Я тогда умереть хотела, даже руки на себя наложить попыталась. Ничего, сняли меня сокамерницы с крюка, откачали, успокоили. Оказалось, тут из трех две такие, разведенные по факту. В смысле, без их на то согласия. Как время шло – и не спрашивай, вспоминать не хочется. Выпустили. Вернулась. Куда? Зачем? Квартиру Игнат продал, жить негде и не на что. Спасибо тебе, помог.
– Не мне. Начальству спасибо скажите, что согласилось.
– Начальству… Чтоб оно сдохло, то начальство! Думаешь, почему меня Петренко на работу взял? Из чувства вины? Нет, чтобы вину чувствовать, совесть иметь нужно, а у него она чистая – не пользовался ею ни разу. Ему удовольствие доставляет смотреть, как я каждый день его кабинет убираю! Раньше он подо мной ходил, а теперь, поди ж ты, начальник, чтоб ему пусто было! Я вот что думаю: он с тем, другим, в маске, еще в восемьдесят третьем спелся … Тот тип Петренко с карьерой помогал, а тот его прикрывал, и делает это до сих пор. Мой тебе совет: уж коли влез в это дело, будь осторожен, не верь никому и ничему! То, что тебя Вадим пугал, будто на пенсию выгонит – это все ерунда, он и сам хорошо это понимает, а вот подставить тебя – это ему запросто.
– И что посоветуете?
– Ну… Никаких документов чтоб не было в служебном кабинете, никаких разговоров по служебному телефону. Папочку с делом в архив сдай, ты ее, небось, наизусть уже выучил? А не выучил – ксерокс сделай, а лучше выписку. И вообще, разверни активную деятельность в совершенно ином направлении. Вон, слышала, у тебя там сатанисты на горизонте нарисовались, ими и займись, пускай все видят – ты одумался… И вот еще что, не вздумай интересоваться ТЕМ делом. Ну, ты понял, о чем я. Одно слово о том, что случилось двадцать лет тому назад, и ты – и труп.
– Но как же тогда?..
– Никак, – оборвала его баба Шура. – До седых волос дожил, а рассуждаешь, как практикан! Окольными путями. Я вот расскажу, что помню. Даже больше… У меня и записи кой-какие сохранились. Надеюсь. Я погляжу…
– Зачем вам это?
– Глупый вопрос, хотя правильный. Обидно мне, понимаешь, Максимка, обидно! За себя и жизнь свою, за то, что я теперь полы мою, а Вадим, гнида болотная, в начальниках ходит. Муженек мой хорошо устроился… И этот, в маске, тоже, думаю, не бедствует. А я… имени честного, и того нет! Ранее судимая… Неохота мне помирать, Морозов, так и не дождавшись справедливости. Может, заснул господь там, на небесах, может, подсобить ему маленько надо? Подтолкнуть. Мы ведь подтолкнем, правда, Морозов? Сможем?
– Сможем, Александра Денисовна. Обязательно сможем. Так где, говорите, вы свои записочки припрятали?
– В моем доме, на чердаке. Я тебе объясню, как до тайника добраться. В нем блокнот, где я заметки делала. Имена свидетелей и того парня, факты, улики, мои домыслы. Сам увидишь, если не сгнило все за четверть века…
– А что с тем парнем, убийцей, стало?
– Да какой из него убийца, – махнула рукой баба Шура, – признали его невменяемым и отправили лечиться. Больше о нем я ничего и не слышала… Удачи тебе, Морозов!
– Спасибо.
Адрес девушки, угодившей в неподходящую компанию, Гера оставил. Локи решил поездку не откладывать, все равно в ближайшее время ничего интересного не предвидится, Лия вернется только вечером, следить за ней больше не надо, а наблюдать за интернатом не только бессмысленно, но и опасно, могут заметить. Не мешало бы, конечно, убраться в квартире, например, вернуть шкаф в первоначальное состояние или съездить куда-нибудь в торговый центр, прикупить нормальную одежду. Хорошо бы еще поесть нормально. Например, супчика, не жидкого, столовского, а домашнего борща, наваристого и душистого, чтобы в темно-красном свекольном море возвышался снежно-белый остров сметаны, чтобы на поверхности тарелки собирались маленькие золотистые капельки жира. А рядом, на другой тарелке – мясо, большой кусок мяса на тонкой косточке. А потом поспать бы, не два-три часа, а целый день. До вечера или до утра, в теплой квартире, а не на улице. Дома у него была своя кровать. Старая, продавленная, но своя, и сны на ней снились тоже свои, родные, домашние. А какие еще сны могут присниться, если под головой мягкая подушка, в которой уютно перемешались тонкие разноцветные перья. Белые, рыжие, черные… Белых было больше. Это Локи знал абсолютно точно, так как однажды в детстве не выдержал и распорол мягкий матерчатый бок. Тогда перья летали по всему дому. Мама не ругалась, просто заставила его собрать все, до единого перышка, а потом зашила подушку. Следующая мысль была логичной и неприятной: до чего он докатился, живет, как бомж, скоро и внешне на бомжа походить станет, или уже походит.
Эх, бросить бы все – и домой! На недельку. Что за эту недельку случится? Мир, уж как-нибудь, не рухнет, продержится, а он отдохнет. Мать обрадуется, начнет бестолково метаться по дому, не зная, за что сперва хвататься, то ли накормить его, то ли переодеть, то ли сбегать к дядьке Володе, чтоб он баню затопил. Накормит сына, а он, наконец, выспится. И сколько бы Локи ни спал на своей старой кровати – день, два, да хоть неделю, мама никому не даст потревожить его сон. А потом, вечером, он будет пить чай, сидя в кухне. Мать всегда любила пить чай именно в кухне, а не в гостиной, там стол накрывался только для гостей, а он не гость, он – свой, и потому будет сидеть в кухне, жаркой от выкрашенных в синий цвет батарей, укрытых синими же панелями, от работающего газа, на котором грузно посапывает новенький чайник со свистком, и от запахов, что согревают лучше всех костров. Мама начнет расспрашивать, как он жил, но, не получив ответа – а Локи никогда не рассказывал ей, чем он занимается, – сама переведет разговор на деревенские сплетни. Например, заговорит о том, как выросла и похорошела Лерка, дяди Володина дочка, совсем невеста, и умница, в техникуме учится, сама поступила, и красавица, и вежливая, не то что городские. Да и хозяйка хорошая… Локи живо представил, как мать, расхваливая Лерку, искоса поглядывает на него – слушает ли он, понимает ли намеки, а чуть позже и сама Лерка объявится. За солью забежит или за хлебом, или еще какую причину выдумает, а, возможно, и выдумывать не станет, зайдет просто так, в гости. Сядет тут же, в кухне, близко к нему, но так, чтобы приличия соблюсти, будет рассматривать его и стыдливо краснеть, когда мама, воодушевленная присутствием предполагаемой невесты, начнет расхваливать ее пуще прежнего. А потом мама вдруг вспомнит о каком-нибудь важном и неотложном деле и уйдет, чтобы «не мешать молодым». Авось сладится…
