— Вижу, вы уже вынесли мебель, Амос.
— Да, мэм. Я ее покрасил несколько дней назад. Скоро, должно быть, будет совсем тепло.
Я взяла у него фонарь, пока он открывал дверь и выезжал в аллею за домом. Каждую минуту я ожидала увидеть оставшегося у парадной двери наблюдателя, который наверняка услышал шум и мог прийти сюда проверить, что происходит. Но в аллее было очень много гаражей, и шум заводимого двигателя, очевидно, не привлек его внимания.
Я часто думала об установленной за Джимом слежке. Ясно, что при желании он мог бы совершенно незаметно приходить и уходить по этой аллее. Но, вероятно, полицию интересовали главным образом только те, кто его навещал, и у них могла быть договоренность с Амосом, чтобы в случае, если Джим соберется куда-нибудь уходить, он предупреждал бы об этом наблюдателя.
Как бы то ни было, нас никто не остановил и, все еще держа в руках фонарик, я уселась на заднее сиденье. Я хорошо знала эту машину, так как сама продала ее Джиму год назад, когда купила новую. Это был лимузин темно-синего цвета с бледно-серой внутренней обивкой и кожаными сиденьями.
— Автомобиль в порядке, Амос?
— В полном, мэм.
От нечего делать я включила фонарь и огляделась. В нескольких местах кожа сиденья прожжена сигаретами, такие же следы виднелись и на коврике. Мне кажется сейчас, что все движения мои в те минуты были совершенно машинальными. А может быть, мой возбужденный мозг заставлял инстинктивно искать отдыха в чем-то совершенно обыденном. Автомобиль не представлял для меня никакого интереса. Мне было все равно, что с ним станет. Пусть они даже сожгут его, эти окружающие Джима люди, все эти мужчины, для которых Амос заново окрашивал садовую мебель, и женщины, которых Джим не хотел никуда вовлекать.
И в этот момент я кое-что заметила.
На коврике у моих ног виднелось кольцеобразное темное пятно. Оно было приблизительно семи дюймов в поперечнике. Я внимательно его осмотрела. Похоже, это было масло. Я коснулась его пальцем и понюхала. Да, это было масло, точнее керосин.
Я выключила фонарик и откинулась назад. Вероятно, можно было найти дюжину объяснений этому пятну, но мне пришло в голову только одно. Поэтому я сразу же начала обдумывать, как мне от него избавиться, чтобы Амос ничего не заметил. А может быть, он уже знал об этом пятне? Может быть, он сидел за этой стеклянной перегородкой, ведя машину так же отлично, как и все, что он делал, и в то же время ожидал, что я предприму? И может быть, об этом знала также и полиция?
Предположим, я скажу Амосу: «Амос, этот коврик очень грязный. Я забираю его с собой, чтобы отчистить, пока мистер Блейк не пользуется машиной».
Но это предложение может само по себе вызвать у него подозрения. Он может сказать: «Не беспокойтесь, мисс Белл. Я сам этим займусь». Мы начнем спорить, коврик приобретет в его глазах необычайное значение, и если он одержит в нашем споре победу, то сразу отнесет его в полицию.
В конце концов, самое большее, что я смогла придумать в эту минуту, так это наклониться, свернуть аккуратно коврик и спрятать его под своим довольно длинным плащом.
Если мой вид и показался Джозефу, который впустил меня, странным, он все равно ничего не сказал. Когда-то Джуди заметила, что Джозеф начисто лишен способности чему-то удивляться, и эта мысль поддерживала меня в тот вечер, когда я, несомненно нервничая, вошла с выпирающим из-под плаща ковриком в свой собственный дом.
Джуди позвала меня из библиотеки, но я, не отвечая, проскользнула мимо двери со скоростью, на которую была способна. Проходя, я увидела, что они с Диком сидят за карточным столиком и перед ними лежит лист бумаги. Похоже, Дик что-то чертил на нем. Поднимаясь по лестнице, я услышала, как он произнес:
— Вот, смотри. Это кушетка, а дверь в кладовку вот здесь…
В следующее мгновение я была в своей комнате. Быстро заперев дверь на ключ, разложила коврик на столе под лампой. Все было ясно. На коврике совсем недавно стоял бидон или жестяная банка с керосином.
Одинокая женщина, если она живет в доме многие годы, знает его как свои пять пальцев. Он становится для нее почти живым существом со своими капризами, причудами и странностями. Там скрипит лестница, тут дребезжит окно, а та дверь все время заедает.
И если к тому же у нее частая бессонница, она узнает, каким бывает ее дом ночью. Ночью все дома становятся другими. Такое впечатление, что с наступлением темноты и тишины они начинают жить какой-то своей особой, таинственной жизнью. В своем доме я могу объяснить лишь некоторые звуки и шорохи. Когда открывают окна, старые перекладины начинают потрескивать, как будто дом похрустывает пальцами, а когда дует северный ветер, со стороны слухового окошка несется вой и стон. Металлическая прокладка в нем вибрирует под напором ветра, как струна.
При западном же ветре начинает шелестеть плющ за моим окном, и этот шорох так похож на шепот, что не раз я просыпалась от него ночью, думая, что кто-то меня зовет. А если в ветреные дни открыть окно рядом с переговорной трубкой в гостиной, то по дому пронесется тонкий пронзительный свист.
Но я не люблю свой подвал. Возможно, это как-то связано с детскими страхами, не знаю. Однако факт остается фактом. Спускаюсь туда ночью только в случае крайней необходимости. По моему приказу в конце холла установлен выключатель, чтобы иметь возможность зажечь свет внизу, прежде чем туда спуститься. Если бы не эта небольшая предосторожность, я бы, наверное, обезумела от страха той ночью.
Я вернулась домой в одиннадцать, и вскоре после этого Дик ушел. Он работает в дневной газете, и ему приходится вставать довольно рано. Спустя несколько минут ко мне заглянула Джуди, чтобы пожелать спокойной ночи, но я уже заперла коврик в кладовке. Она не прошла в комнату, а, закурив сигарету, остановилась на пороге.
— Когда уезжает Мэри? — спросила Джуди.
— Она не сказала. А почему ты спрашиваешь?
— Она сегодня упаковывала свои вещи. Дик помог Джозефу принести из кладовой ее сундук. Похоже, ей не очень-то хочется уезжать.
— Она сама так решила, — заметила я довольно ядовито.
— Господи, только бы мама не навязала ее нам! Она это вполне может. Чтобы заставить ее молчать о дяде Джиме.
Джуди явно не спешила уходить. Она стояла на пороге и курила, напряженно о чем-то размышляя.
— Тебе не кажется, — проговорила она после минутного молчания, — что Уолли ведет себя как-то странно в отношении всего этого дела? Помнишь, как он говорил: «Если что-нибудь со мной произойдет, ты поймешь»? Пора бы, наверное, ему рассказать то, что ему известно. А если все это просто выдумки и он ничего не знает, то почему не держится в стороне от всего этого? Какое отношение это имеет к нему? О чем он все время беспокоится?
— Я бы очень хотела, чтобы ты держалась от всего этого в стороне, Джуди.
— Почему? Насколько я понимаю, у нас сейчас век молодых. Во всяком случае, все так говорят.
— Молодым сейчас время отправляться в постель.
— Хорошо. Сейчас пойду. Но послушай… Видишь ли, Уолли не находил карандаша на слуховом окне. Он сам положил его туда.
С этими словами она, тихо насвистывая, ушла, оставив меня наедине с моими довольно невеселыми мыслями.
Я не стала ложиться, а сидела запершись в своей комнате и ожидала, когда в доме все стихнет. В голове беспорядочным роем кружились мысли о Джиме, керосиновом пятне на коврике и, наконец, странном заявлении Джуди в отношении Уолли.
В довершение всего Джозеф, выпустив Дика и закрыв за ним дверь, постучал ко мне и сказал, что служанки болтают о якобы виденном кем-то призраке Сары и пугают себя этим до смерти. Я не суеверна, но в каждом христианине есть что-то от мистика. И должна признаться: когда где-то после часу ночи из переговорной трубки в моей комнате послышался тоненький свист, у меня чуть волосы на голове не встали дыбом.
С того дня, как была убита Сара, я велела Джозефу оставлять на ночь в холле свет, так что там сейчас было светло. Я осторожно открыла дверь и, выскользнув в коридор, склонилась над перилами лестницы. Внизу все было как обычно. Только Джок, который, очевидно, спал там, поднялся, услышав меня, и начал лениво потягиваться. Если, как мне показалось, в гостиной была открыта дверь или окно, то какое-то время они могли и оставаться открытыми — мне в ту минуту было явно не до того.
Поведение Джока придало мне уверенности. Взяв коврик и бутылочку со средством для удаления пятен, я в халате и домашних тапочках спустилась в подвал, предварительно заглянув на кухню и прихватив там на всякий случай кочергу. Все-таки это было хоть какое-то оружие.
План мой состоял в следующем. Если бы удалось отчистить пятно, я вернула бы коврик Амосу, предоставив ему думать по этому поводу все, что заблагорассудится. Если же пятно не ототрется, я сожгла бы коврик в топке, и дело с концом.
