Виктор Черняк - Жульё

Наташка тоскливо прикидывала: не дай Бог сорвется, дон Агильяр рассвирепеет и отыграется целиком на ней; у Пачкуна свои заморочки с Дурасниковым, Наташке неведомые, и по усердию Пачкуна видно - нужен ему Дурасников позарез, и срывы в умасливании зампреда недопустимы.

- Мы за тобой заедем, - добавила Наташка, учитывая лень подруги, а зная любовь к еде необычной, дожимала, - жор отменный, выпивка - класс, хванчкара грузразлива, тетра, киндзмараули, - а еще, припоминая, что подруга, как многие жрицы любви, помешана на сохранении здоровья, давила и давила, - красное вино кровь обновляет... не знаешь? Темная! Подводники ведрами потребляют...

Сговорились еще созвониться к вечеру, Наташка смекнула без труда: на субботу у подруги есть параллельные предложения и сейчас та взвешивает на тончайших весах, какое принять.

Каждый раз, после разговора со Светкой, завсекцией - Наталья Парфентьевна Дрын - упрекала себя за бессеребрие и неумение постоять за свои интересы.

Роман с Пачкуном длился и длился, и думать о его исходе не хотелось, все слишком очевидно: не уйдет Пачкун из семьи, не переломает быт налаженный о колено. Наташка ему удобна, молода, хороша, всегда под рукой, исполнительна, ничего не требует, понимая, что только при покровительстве Пачкуна - асса совторговли - обделывает свои дела без последствий, Наташка давно уяснила, что безоблачное небо над головой такое - только молитвами Пачкуна, читанными перед алтарями Дурасникова и прочих районных начальников, к коим Наташка доступа не имела. Любовь любовью, но дон Агильяр мог одним движением перекрыть Наташке кислород, и тогда прощай флаконы духов без счета; прощай возможность не мусолить каждую купюру, обливаться потом перед оплатой в кассе; прощай любимые одеяния, привозимые доблестными спортсменами; прощай компании Мишки Шурфа и разудалые загулы в дорогих злачных местах.

Наташка проживала с дядей, инвалидом, прозрачным стариканом, робким и стесняющимся Наташкиных денег, в недурной двухкомнатке. К дяде относилась грубовато, и волны нелюбви сменялись валами пронзительной жалости, еще и потому, что дядя доводился братом горячо любимой мамы, сгоревшей в раковом пламени в три месяца и посвятившей всю жизнь единственной дочери.

Крест мой, говорила Наташка, кивая на дверь дядиного укрытия, когда приводила к себе кавалеров, страдая более всего из-за того, что дядя, боясь нарушить покой племянницы, испортить часы, отведенные для ласк, опасался выходить в туалет, сидел скорчившись в каморке, и Наташка и думать страшилась, как корчит деда необходимость мочеиспускания. Сколько раз повторяла: плевать! Что ж теперь, не мочиться? Дядя терпел, и тогда Наташка купила горшок и впервые увидела сквозь краску позора, испятнавшую высушенное лицо родственника, еще и мужское негодование и жуть от осознания человеком положения, в коем оказался в старости.

Дверь владений завсекцией пискнула, за фанерой ощущалось мощное тело, скрипнул порожек и комнату заполнил дон Агильяр.

- Как суббота? - начмаг взирал любовно, но глаза его свидетельствовали о готовности сменить милость на гнев.

- Порядок, - поспешно рапортовала Наташка, сглотнув слюну и представив, что будет, если Светка вечером после контрольного созванивания откажет.

Дон Агильяр присел на край стула, положив голову на колени Наташки, пальцы женщины нырнули в серебро густой пачкуновской гривы.

Предана, размышлял Пачкун, пусть предана по необходимости, разумно ли желать большего? Не мальчик, чай, и цену привязаностям калькулирует, дай Бог, и все же с головой, упокоенной на пухлых коленях, с ощущением ласковых пальцев, бегающих по вискам, по лбу, почесывающих за ухом, как обильно оттрапезничавшего кота, хотелось думать о добром в людях, и себя представлять вовсе не сплетенным из железных тросов, не знающим жалости, не ведающим сострадания, а растерянным перед могуществом жизни человечком, которому свойственно плутать и желать единственно понимания и поддержки женщины, отогревающей в осенние месяцы твоего пути.

Из глубин подвала докатилось веселое переругивание Мишки Шурфа и Володьки Ремиза.

Пачкун по-орлиному встрепенулся, сверкнул глазом, высунулся в коридор, рявкнул беззлобно:

- Что, коблы, разорались? Миш, не обгрызай тушу, будто крысы пировали; выбрось на прилавок хоть пару-тройку путных кусков!

В ответ - ржание мясников. Пачкун притворил дверь, притянул к груди возлюбленную, ткнул нос в пенно восходящие потоки золотистых волос и совсем по-доброму повторил:

- Коблы!

Вечером Наташка набрала номер подруги не без дрожи. Голос Светки сразу не понравился. Дрыниха в сердцах матюгнула дядю, тенью проползшего вдоль стены коридора, будто тот отвечал за скользкое поведение подруги.

Светка заканючила о простуде, и Наташка вспылила.

- Если в субботу бортанешь, жрать станешь столовские борщи! Ко мне дорогу забудь! У меня ртов, пищащих с голодухи, хватает.

Светка осеклась - трубка, будто живое существо, умерла, испустила дух и разродилась сдавленным, тягучим: да-а! Наташка швырнула трубку. Нечего миндальничать, чем грубее, тем больше толка. Без Наташкиных поставок пусть хавает плавленные сырки, да зеленый горошек.

Дядя возвращался из туалета, Наташка протянула руку, цапнула старика за пуговицу, той же ладонью, также легко, что и Пачкуна час-другой назад, погладила.

- Извини, дед, за срыв! Работы невпроворот. Устаю.

Дядя возвел бледно-голубые, почти прозрачные, в красных прожилках глаза к потолку, веки блеснули слезами. Эх, охочи дряхлюки мокрость разводить, Наташка подпихнула дядю к кухне и, чтоб не замечать слабости старика, загомонила:

- Иди сюда, глянь, что приволокла. Ужин сейчас заладим королевский. Хорошо, что дядя не видел ее глаз, а только спину и белую шею, и крепкие ноги, но не глаза, подернутые влагой так же, как у него, у немощного понятное дело, а Наташке-то с чего бы?

Утром Апраксин встретил у подъезда Фердуеву - раскланялся. Ответа ждал долго, женщина в упор, без стеснения разглядывала соседа, наконец, губы дрогнули подобием улыбки и воспоследовал кивок.

Теперь будем здороваться, уже кое-что, а дальше - по обстоятельствам. Апраксин и себе не мог ответить, чего добивается: любопытство своим чередом, но загадочность Фердуевой, яркость и настороженность, в сочетании с властностью, завораживали.

После встречи у подъезда Апраксин забежал в "двадцатку" прикупить молочных продуктов. Вдоль прилавков шествовал медленно, продавцы отводили глаза и с преувеличенной деловитостью принимались разглядывать пляшущие стрелки весов или в забывчивости наворачивали на взвешенную покупку второй лист бумаги.

Снова Пачкун гнал в массы подгнившую колбасу. Апраксин сразу опознал ее бока, подернутые седоватой пленкой, отдающей в прозелень. Шла гниль нарасхват, прыгала в сумки разного люда, и Апраксин недоумевал: неужели не опасаются? Законы очереди диктовали свое: бери! Тащи! Потом разберешься, все берут - и ты! Раз хвост, значит товар, да и выбирать не приходилось.

Слишком долго Апраксин торчал у колбасного прилавка, кто-то просигналил Пачкуну - тревога! Начмаг выполз из подвала, осветив белозубой улыбкой сумеречность очереди. Пачкун приглядывался к Апраксину, будто припоминал давнее, стертое в памяти временем.

Так и замерли зрачок в зрачке: Апраксин, не допуская наглого, прицельного разглядывания без наказания, Пачкун, привороженный тревогами смутными, но, кажется, все более проступающими в немигающем взоре русоволосого.

Мужик фактурный! Апраксин решил не уступать в переглядках. Знает себе цену, уверен в тылах, а все ж свербит недоброе в душе. Пачкун напоминал неприступную на вид крепость с толстенными стенами, выложенными трухлявым кирпичом, о чем ведомо только осажденным, слабость начмага выдавали легкое подрагивание пальцев и капелька пота на верхней губе.

Чего неймется? Дон Агильяр невольно промокнул пальцем влажнику под носом. Неужели Дурасников учуял опасность ранее и вернее? Теперь Пачкун припомнил Апраксина вполне и расценил его явление, как предвестие бури.

- В чем дело, гражданин? - первым треснул Пачкун.

Апраксин поправил наплечный ремень, ткнул в колбасу:

- А почему не товарищ?

Пачкун на исправлении не сосредоточился - гражданин, товарищ, без разницы, - впился в колбасу, расправил плечи под отутюженным, за доплату, Маруськой Галошей белым халатом.

- Отменная колбаса, задохнулась при транспортировке и хранении...

Дальше Апраксин все знал: сейчас кивнет продавщице, отрежет швейцарским ножиком ломтик и умнет на глазах очереди.

- Только публичную дегустацию не устраивайте, - Апраксин улыбнулся, я верю, гнилье разжевываете только за ушами трещит. - Пачкун скорчил гримасу обиды - уже поигрывал ножиком на ладони, когда Апраксин пресек попытку реабилитации порченой колбаски.

Глаза из очереди впились в двоих - все развлечение, о колбасе и забыли, бесплатная коррида - лакомое блюдо.