Теперь почти все березы рухнули от старости, и лишь кое-где торчали трухлявые, в рост человека, пни, а грибы и вовсе перевелись.
«Запорожец» Алабина скрылся в густом ельнике, и над проселком еще минуту-полторы лениво клубилась пыль: лето стояло жаркое, почти без дождей. Корнилов уже собрался вернуться домой, когда услышал шорох щебня. От одной из строящихся на мызе дач отъехала небольшая иномарка. Игорь Васильевич не очень-то разбирался в них, но по контурам догадался, что это или «мерседес», или «рено». В машине сидели двое мужчин. У хозяина стройки машины не было. У него не было даже денег на достройку дачи. Ее кирпичные стены стояли с того времени, когда рухнула пирамида «МММ» и все средства, которые хозяин предполагал истратить на строительство, испарились в течение одной ночи.
«Жадность фраера сгубила, — пожаловался однажды горе-финансист Корнилову. — Предупреждали друзья, что сгорит Леня Голубков, но я решил рискнуть своими миллионами на одни сутки. Приварок маячил приличный — хватило бы на достройку и на гараж. Рискнул, дурак!»
С тех пор он даже перестал появляться на стройке. Боялся, что от досады и жалости к самому себе заболеет какой-нибудь серьезной болезнью.
Черная иномарка выехала со щебенки на мягкий проселок и бесшумно — словно призрак — умчалась вслед за машиной подполковника Алабина.
«Что за черт! Неужели слежка? — подумал Корнилов. — Или мне мерещатся детективные сюжеты? Может, приехали с аппаратурой? И ночевали у меня под боком? Слушали наши разговоры?»
Он пожалел, что не имеет ни радиотелефона, ни пейджера, по которым легко было бы предупредить Алабина. У него не было даже обычного телефона, и, для того чтобы позвонить, Корнилову предстояло идти на почту в Рождествено. Но это позже. Почта откроется только в девять.
Нестерпимое чувство полной беспомощности охватило его. Если бы под рукой оказался велосипед, Корнилов вскочил бы на него и поехал звонить за добрый десяток километров на станцию Сиверская. По крайней мере, он оказался бы рядом с телефоном как раз к тому моменту, когда Алабин приедет домой.
Игорь Васильевич с силой пнул брошенную каким-то оболтусом банку из-под заморского пива и пошел в дом. Лег в теплую постель, но заснуть не мог. Лежал, прислушиваясь, как распеваются после сна птицы, как шумит вода на плотине ГЭС, и думал о Василии.
Алабин теперь один из самых опытных розыскников в управлении. В каких только передрягах не побывал, сумеет за себя постоять! Он и приехал настороженный, внимательный, как волк на линии флажков. Если эти двое на иномарке по его душу, какие-нибудь бойцы потревоженного подполковником мафиози — ничего у них не получится. Ошиблись в выборе мишени. Через десять минут Алабин их засечет. Но лучше бы ему, Корнилову, его предупредить. Или быть рядом с Василием. Для него, для Корнилова, лучше. Не маялся бы в безвестности.
Он вдруг остро, пронзительно остро почувствовал свою неприкаянность, состояние человека, оставленного на обочине. Внезапно нахлынувшая тоска, казалось, вот-вот раздавит его. Расплющит. Неужели все уже позади? Насыщенные событиями дни, ночные облавы, разработка сложных операций, иногда успешных, а бывало, и провальных. Но всегда — и в победах, и в поражениях — рядом были товарищи. Он знал, что нужен им. И сам без их поддержки не мог бы проработать и дня. Теперь он один.
«Неужели всю оставшуюся жизнь проторчу здесь, на даче, часами простаивая с удочкой у реки? — думал он почти с отчаянием. — И буду включать по вечерам телевизор только затем, чтобы через пять минут с раздражением его вырубить!»
Бывали периоды, когда Корнилов месяцами не мог смотреть даже новости — его мутило от всей этой лжи, которую все телевизионные каналы обрушивали на зрителей. Даже книг он читал мало — не мог сосредоточиться, смириться с мыслью, что все когда-нибудь кончается.
Сейчас, подумав о том, что один из самых любимых его учеников, Алабин, возможно, рискует жизнью, Корнилов позавидовал ему.
Когда Игорь Васильевич состоял при должности, начальство не однажды бранило его за личное участие даже в рядовых операциях. «Ну чего ты поехал на задержание этого психа? Не по твоим масштабам дело!» — не однажды выговаривал ему начальник Главного управления. Но у Корнилова было свое понимание «масштаба». Он старался участвовать не в громких операциях, которые, казалось бы, должен возглавить по должности, а в особо опасных, связанных с максимальным риском для его сотрудников. Корнилов, не без тайного самодовольства, считал, что при его опыте этот риск можно свести к минимуму.
Пестрый дятел вдруг уселся на подоконник, покивал головой, примериваясь, — Корнилову почудилось, что гладкая нарядная птица поздоровалась с ним, — и выдал такую громкую очередь, что зазвенели стекла. На минуту или на две дятел замер, только агатовые глаза поблескивали. И снова забарабанил по раме.
«Чего ты там нашел, дурень? — прошептал Корнилов. — Дом развалишь!» И уснул.
Сомнения частного сыщика
Случается, что принять окончательное решение по важному делу человеку помогает совсем незначительное обстоятельство: улыбка незнакомой девушки за окном троллейбуса, глоток хорошего коньяка, несколько строчек из стихотворения любимого поэта.
Нечто подобное произошло и с Владимиром Фризе.
Вполне приличный аванс, карточка «Америкэн-экспресс», фото Вильгельма Кюна и паспорт на имя гражданина Германии Зандермана уже покоились у него в кармане, но червячок сомнения все точил и точил ему душу. Не лежало сердце к этому делу. И по мере удаления от офиса, в котором Фризе подписал с Хиндеманом соглашение, его решимость засучив рукава броситься на поиски пропавшего немца все убывала и убывала. Впору было заворачивать оглобли и возвращать аванс.
Придя домой, Фризе включил телевизор и несколько минут отрешенно глядел на экран, ломая голову над тем, под каким благовидным предлогом это лучше сделать. И вдруг увидел сюжет о Петербурге. Увидел широкую полноводную Неву, сфинксов на пустынной утренней набережной, тихие линии Васильевского острова и даже старинные дома, когда-то принадлежавшие предкам. Это был хороший знак.
Владимиру нестерпимо захотелось сесть сегодня вечером на поезд, а завтра утром, оставив в гостинице легкий багаж, пройтись по тем местам, которые он наблюдал сейчас на экране. И поиски пропавшего Кюна уже показались ему не авантюрой, а хорошим предлогом побывать в Питере.
«Как будто я не могу туда съездить на неделю, на две и без криминального предлога! — усмехнулся Фризе, удивленный собственным легкомыслием. Но решение было уже принято. — Схожу на Смоленское кладбище, посмотрю, целы ли могилы прадедушки и прабабушки», — нашел он еще одну вескую причину для поездки, хотя отчетливо представлял, что времени для посещения могил предков и прогулок по набережным у него не останется.
Чувствуя, что ехать нужно сегодня — завтра могут найтись такие же убедительные аргументы, чтобы не делать этого, Владимир тем не менее не помчался на вокзал за билетом. Он хотел убедиться, что за ним нет «хвоста». Туманные намеки Хиндемана, необычный способ, к которому прибегла Лизавета, чтобы передать письмо с просьбой, настораживали.
Для начала он решил позвонить в Мюнхен. Но Лизаветы дома не оказалось. Автоответчик сообщил, что госпожа Кох в командировке. Служебного телефона госпожи Кох, сотрудницы бюро Интерпола, у Фризе не было.
Перебирая в памяти друзей, кто бы мог ему помочь в обнаружении слежки, Владимир убедился, что их, как говорится, раз-два и обчелся.
Художник Миша Неволин для этого не годился — тут же себя обнаружит. Кости Ранета нет в живых. Из тех, на кого можно было положиться, оставались двое. Два Евгения. Следователь по особо важным делам прокуратуры Пугачев и сотрудник уголовного розыска Рамодин. Впрочем, Евгения Рамодина и другом назвать было нельзя. Приятель, с которым они встречались от случая к случаю. Когда сводили обстоятельства. Но Фризе уже проверил — довериться Рамодину можно было без оглядки.
