извиняется. Послушай, я не хотел, повторяет он, но Ника отворачивается, делает вид, будто его не знает. Тип, поджав губы, уходит, но недалеко — встает поодаль у черной «камри».
— Это кто? — спрашивает Рома.
Ника закуривает — чиркает зажигалка, лицо на миг озаряется желтым — и пожимает плечами.
— Чувак из «Сияния». Не знала, что он все еще проводит семинары. Думала, их всех пересажали.
Рома на миг подвисает, сопоставляя ряженого из ДК и жуткую историю «Сияния».
— Я про него, — подбородком он указывает на патлатого типа. Тот стоит у машины, пялится на Нику печальными воловьими глазами.
— А, это. Это друг детства.
Друзей из такого детства надо отстреливать на подлете, так Рома для себя решил.
— И за что он извинялся?
— Да кто ж его поймет, — Ника пожимает плечами. Все она знает, но молчит, и Рома, обозлившись, топает к типу.
— Только попробуй толкать ей свою хрень, — говорит он. — Только попробуй. Я за тобой слежу.
— Какую хрень?
— Любую! Мет, меф, траву, кокос, пиздеж про высшие силы и душу.
Рома напирает. Они одного роста, но Роме достаточно плюнуть, чтобы переломить патлатого типа пополам. А переломить хочется, выпытать все о его кентах-сектантах.
— Я и не думал. Я даже не пью, — отвечает тип и протягивает руку. — Меня Андрей зовут, а вас?
Рома его руку игнорирует, разворачивается, возвращается к матери с Никой.
— Ну, герой, — говорит Ника и садится в машину.
— Как ты ее встретил? — громким шепотом спрашивает мать, когда Ника захлопывает дверь. — «Московский комсомолец»!
— Не «Московский комсомолец», мама, — цедит Рома сквозь зубы. — Это дочка Марии Леонидовны.
Глаза матери округляются.
— Та самая?
Рома кивает.
— То есть она не журналистка? — Мать уже не шепчет.
Рома кивает снова.
— Мать сектантка, отец маньяк, столько лежала в психушках. И ты с ней таскаешься? Совсем с ума сошел!
— Скажи это дяде Толе, он попросил.
Ника наблюдает за ними из машины. Встретившись с Ромой взглядом, она отворачивается — похоже, все слышала.
— Не понимаю, зачем они ее держат вот так, — продолжает мать. — Ей нужно ложиться и лечиться, а не разгуливать по Староалтайску. Слишком они ее жалеют.
— Это говоришь мне ты? — спрашивает Рома. — Ничего себе.
Мама темнеет лицом, молча садится в машину. Рома, предвкушая веселую поездку, следует за ней.
Патлатый Андрей за ними наблюдает.
выдох пятый
Каждое утро, где бы она ни находилась, Ника начинает с физической нагрузки. В новой квартире она расчистила место в зале между шкафом, диваном и тумбой с телевизором. Отжимается, глядя на елочку паркета, на сор в щелях между дощечками.
Девятнадцать, двадцать…
Когда она отжимается — не по чуть-чуть, а до изнеможения, чтобы пот капал с носа на паркет, — она возвращается в собственное тело и чувствует реальность. Мир обретает плотность и постоянную форму. Нет мыслей. Нет галлюцинаций. Нет ничего, кроме гудящих мышц, соринок в паркетных щелях, счета.
Двадцать девять, тридцать. Перерыв. Еще подход.
Обычно физуха помогает, но не сейчас. Ника думает о Роминой сестре. На фото та была полуразмыта — ее явно вырезали с общего снимка и увеличили. Тонкие губы, растянутые в улыбке, светлые волосы, затуманенные грустные глаза с длинными ресницами, на шее бубенчик. У нее был потерянный вид. Они все были потеряны, а в «Сиянии» терялись еще больше.
Жива ли она?
Три, четыре, пять…
Ника находилась под водой секунд пять, так сказал Рома. Но для нее время как будто замерло, секунды вмерзли в пространство, как в лед на речной поверхности вмерзает хвоя. Стемнело, и откуда-то сверху — а может быть, снизу — стал приближаться свет. Точка превратилась в медную монетку, потом в буддистский гонг, и выросла в лунный диск. Ника падала на него, в подернутый тенью кратер.
Она выбросила руки над собой, чтобы смягчить удар. Пальцы провалились в воздух, правую руку кто-то ухватил, потащил, и Ника упала вверх — на замороженную землю, на место Нади, кашляла водой.
Десять, одиннадцать, двенадцать…
Что с ней произошло тогда? Сердце пульсировало, и мыслей не осталось никаких. Она будто оцепенела. Совсем не рациональное поведение в опасной ситуации, с Никой давно такого не было. Похоже, духи Нижнего мира вернули ей страх.
Уже дома она скинула мокрую одежду и вновь полезла в воду, в душ, смотрела, как грязь стекает по ногам. На шею под волосами налипла водоросль, Ника сбросила ее в воду. Направила на нее струю из лейки, но водоросль, извиваясь, плыла от слива к Никиным босым стопам. Ника потянулась к раковине за телефоном, но телефона не было. Снаружи по коридору протопал Рома, шумел закипающий чайник, хлопнул холодильник.
Ты колбасу, сыр ешь, спросил Рома из-за двери. Я схожу куплю. Что-то еще нужно?
Мне срочно нужен новый телефон, крикнула Ника в ответ, спешно выбираясь из ванной, а та трескалась, из-под эмали вываливались темные комья ила.
Двадцать семь, двадцать восемь…
Телефон Рома купил. Видимо, боялся, что Ника настучит Китаеву.
Ромина мать даже не попрощалась. Но это ничего, Ника привыкла. Многие реагировали так, когда узнавали, кто она. Смотрели, как будто Ника показала им нечто отвратительное, будто она тоже сводила людей с ума, насиловала, прятала тела, вымогала деньги. Они видят ее настоящую, лишь когда она играет роль.
Впервые Ника назвалась чужим именем в старших классах в новой школе в Омске. Она хотела посмотреть, каково это — быть чистым листом. Каково это — быть лишь собой, а не проекцией новостной ленты и чужой тьмы.
Тридцать семь, тридцать восемь…
Правда, в школе это быстро раскрылось. Нику вызвали к директору, рассказывали, как нехорошо врать и вводить в заблуждение одноклассников и учителей. На словах все это звучало красиво и логично, но на деле никто из преподавателей не знал и знать не хотел о зоне отчуждения, которая образовалась в классе вокруг Ники позже. Никому не было дела до того, что спустя пару месяцев живые друзья сменились мертвыми: стали чаще приходить Надя, Лена и Айта, смотрели из зеркал, стояли в школьных коридорах. В общем, Ника мало ходила в школу. За пару месяцев до выпускного начались такие приходы, что она отправилась в больницу, а вышла уже недееспособной. Китаев, с которым мама к тому времени успела съехаться, на этом настоял, очень
