В должное время автобус-развалюха провез Найджела по крутой, узкой главной улице небольшого дорсетского городка и высадил у дома номер 3 на Паунд-стрит. Жилище выглядело прочным, величественным, хотя и не очень большим. В лучах вечернего солнца камень его стен отливал цветом абрикоса.
Медная табличка на двери гласила: «Герберт Каммисон FRCS». Конечно, Найджел тут же вспомнил, что Каммисон изучал медицину. Надо же, этот унылый, диковатый и циничный малый в силу никому не ведомой алхимии вдруг превратился в образчик профессиональной этики и терпения, необходимых для общения с больными. Но то что это тот самый Герберт Каммисон, который как-то ночью развесил на веревке во дворе все ночные горшки, какие только смог достать, сомнений не вызывало. «Tempora mutantur, — пробормотал Найджел, переступая порог, — et nos mutamur in illis».[2]
Облицованный камнем холл был темным и холодным. Служанка взяла у него чемодан и проводила в гостиную. Намерение Найджела с самого начала дать понять Софии Каммисон, что он не потерпит никакой чепухи, так и не осуществилось. Не заметив пары ступенек, ведущих в комнату, Найджел чуть не растянулся в присутствии хозяйки, а пока восстанавливал равновесие, моргая от сильного света, в ушах его раздался веселый голос:
— О, все в порядке! В первый раз это случается со всеми. Я постоянно говорю Грэйс, что надо предупреждать людей.
Найджел обменялся рукопожатиями с обладательницей голоса. Миссис Каммисон оказалась цветущим, хорошо сложенным созданием, розовощекой и голубоглазой, словно воплощенная картинка здоровья. Ей можно было дать любой возраст в пределах от двадцати пяти до тридцати пяти лет, и выглядела она как мечта художника викторианской эпохи для воплощения на холсте образа молочницы, не будь на ней шикарного платья и очков в роговой оправе, которые как-то не вязались с этим образом.
Найджел непроизвольно пробормотал:
— Выходит, Джорджия оказалась права.
— Джорджия… права? Это ваша жена, не так ли?
— Да. Но это длинная и дискредитирующая меня история.
— Так поведайте мне. Можете рассказать ее за чаем. Вы же еще не пили чай, верно? Извините, что не смогла встретить вас — Герберту после полудня понадобилась машина.
Найджел ел с аппетитом, как всегда, и миссис Каммисон взирала на него с неприкрытым удовлетворением, словно мать, наблюдающая за сыном, у которого вновь появился интерес к домашней пище. Спустя некоторое время она напомнила:
— Ну а как насчет дискредитирующей истории?
— Видите ли, — начал Найджел, осторожно подбирая слова, — все дело в вашем письме. По нему я… э… представил вас одной, а Джорджия — другой.
— Ваш рассказ не выглядит как длинная история.
— Вполне возможно. Это потому, что я опускаю… э… дискредитирующие детали.
— Могу себе представить…
— Искренне надеюсь, что — нет. Но серьезно, вы не соответствуете вашему письму.
Глаза Софии Каммисон блеснули. В тон ему она ответила:
— А вы не выглядите как знаменитый сыщик-любитель.
— О боже! — в смущении воскликнул Найджел. — Вы знаете об этом?
— Я читаю газеты. В прошлом году в них столько писали о вас в связи с чаткомбским делом. Именно тогда вы и встретили вашу жену, не так ли?
— Да. А как, по-вашему, следует выглядеть сыщику-любителю?
— Я вам скажу, только сначала поведайте, какой вы меня представляли.
— Ну, как говорят, сами напросились, себе на голову, — начал рассказывать Найджел.
Миссис Каммисон, откинув голову назад, от души смеялась во время его повествования. Ни один мужчина не может оставаться полностью равнодушным к женскому смеху, если она смеется над его идеями… даже если эти идеи не слишком серьезные.
Немного задетый, Найджел заявил:
— Зачем же вы тогда написали такое вводящее в заблуждение письмо? По вашей милости из-за него я проиграл целый фунт.
— Ох, да просто я думала, что к писателю надо обращаться именно таким образом. Решила: если он глупец, то это польстит его тщеславию, если нет — прочтет между строк.
— А поскольку я не прочел между строк, то следовательно?..
— О, я не это имела в виду… в самом деле не это! — воскликнула миссис Каммисон, густо покраснев, что придало ей вид глупышки, сбитой с толку.
«Но на самом деле она не глупа», — подумал Найджел. Уверенность этой женщины в себе сделала для нее необязательным учиться всяческим ухищрениям: у нее изощренный интеллект, но в сердце своем она искренна. Сообразительна — письмо тому доказательство — и способна на легкое озорство, подобно обезьянке. Возможно, хороший мим.
— А сейчас ваша очередь объяснить, — напомнил он.
— Ну, как полагаю, мое представление о детективе базируется на Шерлоке Холмсе, отце Брауне и Пуаро.
— Да, весьма сложный собирательный образ. Высокий и маленький, толстый и тощий…
— Не перебивайте! У него пронзительные глаза, которые видят вас насквозь. Он делает зловещие выводы из самых что ни на есть невинных замечаний. И конечно, крайне эксцентричен. Вы эксцентричны?
— Трудный вопрос: некоторые мои друзья считают, что я излишне эксцентричен, другие — что недостаточно.
— Мне вы кажетесь вполне ординарным.
Найджел, обычно гордившийся тем, что выглядит вполне обыденно, сейчас ощутил себя слегка задетым. Странно, но это безыскусное создание ухитрилось зацепить его за живое. Возможно, потому, что все сказанное ею предельно честно и просматривается насквозь. И тогда в порядке самозащиты от ее откровенности он принял игривый тон.
— А как насчет преступлений в здешних краях? Есть ли тут у вас премиленькие убийства, которые я мог бы с блеском раскрыть? Или хотя бы случай шантажа? Был бы премного обязан.
София Каммисон слегка замешкалась, но затем сказала:
— О нет, боюсь, что нет. У нас тут очень законопослушная община. Кстати, после собрания к нам зайдет мистер Баннет и кто-нибудь еще. Ему не терпится встретиться с вами. Надеюсь, вы не возражаете?
На самом деле Найджел возражал, и даже очень. Это одно из тех неудобств, с которыми авторы, однако, вынуждены мириться: после лекции, когда ты уже изнемогаешь от усталости, подходят люди и начинают тебя бомбардировать вопросами, мнениями, спорными идеями. Естественно, Найджел вежливо ответил, что это ему доставит удовольствие. А что еще ответишь?
Часом позже, переодеваясь к обеду, он мысленно вернулся к состоявшемуся разговору. Было в нем что-то такое, что его тревожило. Только что? Миссис Каммисон заявила, что детективы делают зловещие выводы из самых невинных оговорок. Но это верно, как верно и то, что детективу многое может сказать пауза или замешательство при ответе на вопрос. Вот! Наконец-то до него дошло! После его «игривого» вопроса насчет «преступлений в здешних краях» возникла слабая, ничем не оправданная пауза. А когда София ответила: «О нет, боюсь, что нет», ее голос прозвучал уж слишком нормально, так, будто она подражала своему нормальному тону. И тут же резко сменила тему разговора. Конечно, вполне возможно, что это ее естественная манера. Но Найджел свято верил: если кто-то намеренно меняет тему беседы, то зачастую между тем, о чем только что шла речь, и этим новым существует подсознательная связь. Но какую можно увидеть связь между преступлением и теми людьми, которые подойдут после собрания, если, разумеется, не считать криминалом досаждение измученному автору дурацкими вопросами? Один какой-то человек был упомянут по имени. Кто же именно? Ах, мистер Баннет. Возможно, родственник композитора Баннета, автора псалмов, которые так любят распевать хором в деревушках.
Потом случилось так, что имя таинственного мистера Баннета вновь всплыло за обедом, хотя и в контексте, весьма далеком от церковной музыки. Найджел твердо верил в правильность первых впечатлений. Он считал, что узнать о человеке в первые десять минут можно гораздо больше, чем в последующие десять дней, потому что тогда мысль еще не предвзята, а интуиция подобна гладкой восковой пластинке, способной воспроизвести четкий отпечаток. Поэтому, потягивая шерри и болтая о пустяках с миссис Каммисон, он зорко следил за ней и ее мужем. В смуглом, немногословном докторе Каммисоне было трудно узнать сорванца, с которым он учился десять лет назад. Непроницаемое лицо, тихий голос, две вертикальные складки над переносицей, указывающие на тревогу или озабоченность. Во всех движениях вкрадчивость, как у кошки, и нежные, очень чувственные руки — руки хирурга. Казалось, ножом, вилкой и бокалом они орудовали сами по себе и могли бы продолжить эту работу даже в случае сна или смерти их владельца. За время обеда Найджел лишь один раз увидел улыбку Герберта Каммисона — она предназначалась жене, когда в разговоре наступило краткое затишье. В ней сочетались теплота и сочувствие.
Взаимоотношения этих двоих людей, очевидно, были наилучшими. Никаких раздражительных замечаний одного в адрес другого с намеками на собственное превосходство, что так характерно для плохо подобранных семейных пар, когда они оказываются среди посторонних людей. Никакого соперничества в попытках привлечь к себе внимание гостя. Найджел праздно размышлял, чего это ради София Каммисон с ее темными волосами и яркой кожей одета в такие безжизненные пастельные тона, вместо того чтобы носить что-нибудь бросающееся в глаза, когда и всплыло опять имя Баннета. Каммисон спросил, что Найджел предпочитает: виски или пиво. Он выбрал пиво. А пока крутил в пальцах бутылку, увидел на ней этикетку: «Пивоваренный завод Баннета. Майден-Эстбери. Дорсет».
