Ознакомительная версия.
По поводу отсутствия девчачьих модных одежонок она не комплексовала совсем. Нет — и не надо. Есть старые расшлепанные кроссовки, есть джинсики синенькие-рваненькие, есть ветровка-косуха от дождя, есть даже черная бандана с белым черепом — много ли надо человеку, чтоб достойно провести свою юность? А вот отсутствие в кармане мало-мальских хотя бы денежных средств угнетало ее по-настоящему. Очень уж хотелось «апгрейдить» свое двухколесное детище по-настоящему, купить новую «обвеску» к сезону. Тут уж надо отдать должное собратьям — помогали они ей исправно. Кто чем, с миру по нитке… Так что «апгрейд» в конце концов получался совершенно полнейший — от смены деталей, будто из ниоткуда, возникал вдруг совершенно новый велик, и даже имя ему приходилось давать новенькое. Так она объездила и первую свою Ласточку, а потом был еще Мальчик, а потом еще Чертенок № 13… Они, ее велики, были почти родными, были усталыми, понимающими и молчаливыми. Они умели сливаться с ней родством в единый организм, живой, гибкий и красивый. Они были родителями, братьями и сестрами, дядями и тетями, эти железяки о двух колесах… Подумаешь, железяки! Зато они не кричат пьяным надрывным голосом на кухне о «праве на свою собственную жизнь», не засыпают за столиком придорожной пивнушки, не трясутся в утробном мамином вое, горестном, на одной высокой ноте, таком безысходном, что слезы сами льются в подушку от жалости. Или от страха. А может, это просто жалостливый такой страх. Или испуганная жалость. Льются и льются из глаз на наволочку с рисунком из желтых листьев, и они промокают, темнеют от сырости, как от осеннего дождя…
Вообще, была б ее, Надеждина, воля, она б совсем, ей казалось, домой не ходила. Ездила бы себе и ездила по коварной весенней наледи, или по остывающему к ночи летнему асфальту, или по лужам с мокнущими в них тополиными облетевшими листьями, или по снежной хрусткой крупе… Только воли у нее такой не было. Надо было вечером мчаться домой — маму в ее горестной борьбе поддерживать. Или, хуже того, папу по пивнушкам искать, а потом тащить его домой, шатаясь от тяжести, как пьянчужка-собутыльница какая. Но это уже отдельная песнь. Грустная очень. Не песнь даже — баллада, от которой внутри все скручивается холодным жгутом и норовит ударить по сердцу, и никак это жгут не желает хоть чуточку ослабнуть и дать вздохнуть посвободнее. Потому как оно хорошо, конечно, когда присутствует в твоей жизни железная — двухколесная любовь и преданность, но родительской простецкой любви тоже почему-то сильно хочется…
А потом папа умер, и, грех сказать, отпустило. И душу, жгутом скрученную, отпустило, и тело тоже. В том смысле, что начала Надежда сразу поправляться, как на дрожжах, наливаться лишними никчемными килограммами, и опомниться не успела, как превратилась в рослую статную да фигуристую девицу с плотными ногами и тяжелыми кусками мяса на талии и бедрах. И аппетит вдруг у нее такой небывалый прорезался — мела все подряд, будто с голодного острова спаслась. Даже велик пришлось покупать срочно новый — мама на первый взнос по кредиту раскошелилась. Она и сама помолодела-порозовела будто, хотя по мужу погибшему отгоревала-отплакала честно, как порядочным вдовам и полагается. А отплакав, развернулась всем своим существом к дочери и рассматривала иногда ее так долго и удивленно, что Надежде как-то даже неловко становилось за такой к себе живой любовный интерес… И еще — она очень спугнуть его боялась, интерес этот. И с радостью принимала материнскую о себе заботу, словно свалившуюся вдруг на голову манну небесную. Не привыкла она к таким нежностям, чего уж. И к заботе не привыкла. И к материнской бдительности насчет ее девичьей чести тоже не привыкла. Однажды взяла и заявилась домой глубоко за полночь, как часто бывало и раньше, в той еще жизни. Чего такого-то? Ну, задержалась, ездили на великах на дальние озера всей тусовкой… И потому очень удивилась, когда в ночной прихожей нарисовалась мама с тапком в руке. И ударила ее по лицу этим тапком так, будто таракана прихлопнула. Неожиданно и резко. А потом молча развернулась и ушла спать. Оскорбилась, видно, за материнские свои переживания по поводу ее позднего возвращения. Да если б Надежда знала, что она переживать будет, да она бы никогда…
Утром она очень перед мамой извинялась. А та еще целую неделю ее наказывала — не разговаривала совсем. Полный бойкот объявила. Да уж, трудное и ответственное это занятие — хорошей матерью быть… А еще труднее, как оказалось, быть хорошей дочерью. Не привыкла к этому Надежда. Наоборот привыкла — это от нее мама всегда ждала поддержки и помощи. И не ждала даже, а требовала. Как-то это само собой в их семье разумелось…
Параллельно с проявленным к жизни дочери интересом мама вдруг обнаружила, что и учится в школе ее дочь, оказывается, хорошо, и учителя ее способности хвалят, и было это приятнейшим для нее сюрпризом, и надо было теперь решать, куда бы эти дочерние способности неплохо пристроить. Потому на семейном совете они решили, что Надежда поступать будет в юридический. Отчего-то маме очень хотелось, чтоб именно в юридический. Надежда и не сопротивлялась — почему бы и нет. Раз маме так хочется… Поступила она легко, на бюджетное бесплатное место, и училась легко, будто играючи. И шел год за годом спокойной и счастливой чередой, и мама уже начала присматриваться более пристально к приходящим в дом приятелям-студентам. Хотя таковых было не много — Надежда по-прежнему поддерживала дружбу с собратьями по параллельной велосипедной жизни, среди которых был народ всякий. На иного посмотришь — приличный вроде парень, а на поверку выходит — бандит…
Но на самом деле социальное положение потенциальных дочкиных женихов маму вовсе не волновало. Главная для нее задача стояла в другом — чтоб затаившиеся пагубные пристрастия своего потенциального зятя разглядеть вовремя. И справлялась с этой задачей мама весьма оригинально, то есть держала про запас в потаенном местечке кухонного шкафчика бутылку водки. Ту самую, ненавистную, испортившую ей молодость и всю остальную замужнюю женскую жизнь. И служила ей эта ненавистная бутылка некой лакмусовой человеческой бумажкой, стопроцентным показателем всех достоинств приходящих в дом Надеждиных друзей…
Происходило это примерно так. Заподозрив, что очередной приятель посматривает на ее дочь более теплее, чем для обычной дружбы полагается, или, не дай бог, проявляет к ней особые какие-то знаки внимания, мама тут же брала на себя всю ответственность за происходящее и начинала, как говорится, танцевать из-за печки свою цыганочку с выходом, то есть с милой материнской улыбкой приглашала парня совместно с ними отобедать, совсем по-семейному, втроем, украинским борщом да котлетами. Вот тут и начиналось самое главное ее коварство — в процессе милого дружеского разговора как бы невзначай появлялась на столе припотевшая бутылка из холодильника, под горячий, так сказать, борщец да для большего мужского аппетиту… Ничего не подозревающий испытуемый, конечно же, проглатывал с удовольствием первую рюмку — как такой хлебосольной хозяйке откажешь? Да еще и маме… А потом и вторую. И третью. А после четвертой по маминому лицу пробегала уже тень очередного разочарования — и этот, мол, тест на самое главное мужское достоинство не прошел… Снова покраснела лакмусовая человеческая бумажка, безотказная и справедливая. Не нужен им с Надеждой такой жених. Надо отказать. И больше не пущать. Хотя у жениха того в этот момент ни одной матримониальной мыслишки в голове, может, вовсе и не проскакивало. Ну, подумаешь, пообедать пригласили, что в том такого…
Наверное, так и осталась бы при таком мамином раскладе Надежда навсегда безмужней, если бы ей Витя, наконец, не встретился. Познакомилась она с ним на свадьбе у институтской однокашницы. Веселая была свадьба, студенческая, разбитная… Они с Витей оказались на ней белыми воронами, то есть абсолютно трезвыми в танцующей и расслабляющейся толпе молодых гостей. И по этому только признаку потянулись друг к другу, как тянутся друг к другу люди по своим маленьким интересам. Правда, разглядывал ее Витя поначалу очень неодобрительно, со снисходительной будто мужской усмешечкой. Да и были на то у него свои причины, наверное. Потому как на свадьбу эту Надежда заявилась хоть и в новых, но все-таки в джинсах. Ну, белую рубашечку еще для случая принадела… С привычкой не обращать внимания на свой внешний вид у нее так и не получилось совладать, да она и не старалась особенно. Зачем? Так было удобно по утрам ездить в институт на велике, с рюкзачком за плечами, с черной банданой на голове… Хотя совсем уж таким удобством жизни она не злоупотребляла, конечно же. Оставив велик на сохранение за будочкой у доброй вахтерши, бандану с головы снимала, ветровку пыльную или мокрую сворачивала и совала в рюкзачок и шла в аудиторию в джинсах и пиджачке — обычная студентка, каких много. Ну, лицо совсем без косметики. Ну, стрижка обыкновенная, не стильная. Ну, за фигурой совсем не следит. Ну и что, подумаешь… Зато велик по имени Чертенок № 13 верно и преданно дождется конца занятий, и они поедут рулить по улицам города, слившись в единый счастливый организм…
Ознакомительная версия.
