— Я был в театре и уже узнал вас! Мы все в восторге от вашего таланта! Я аплодировал вам, сколько мог.
— Благодарю вас, сударь. Ваша похвала крайне радует меня, но судите сами о моем затруднении. Я непременно должен быть сегодня же в Париже, по крайне важному делу, ну и рассчитывал уехать с тем поездом, который отошел перед самым моим носом. Я опоздал всего на полминуты. Скажите же мне теперь, ради Бога, когда я могу уехать?
Начальник станции снова улыбнулся.
— Вам вовсе незачем отчаиваться, сударь, — проговорил он. — Вашу беду нетрудно исправить. В котором часу вам надо быть в Париже?
— Часов около двух пополудни.
— Ну что же! Вы будете ровно в двенадцать.
— С каким поездом?
— С товарно-пассажирским, который уходит отсюда в три часа пятьдесят четыре минуты.
Поль Дарнала вздохнул, как человек, у которого гора с плеч свалилась.
— Итак, — продолжал начальник станции, — вам остается только немного потерпеть.
— О, терпения-то у меня хватит! Раз я знаю, что могу приехать вовремя, мое сердце уже совершенно спокойно.
— Советую вам отправиться в залу первого класса: там топится камин. Вы сможете спокойно подождать, пока начнут продавать билеты; до этого всего час.
— Еще раз благодарю вас, сударь!
С этими словами артист вышел из кабинета любезного начальника станции и направился в залу первого класса.
Мы уже говорили, что он был весь в поту, несмотря на холод, так что ему показалось душно в зале.
Не желая быть близко к огню, он уселся в уголок, на то самое кресло, на котором сидел незнакомец, следовавший по пятам за monsieur Жаком.
Поль Дарнала был высокий, стройный красавец брюнет, на вид лет двадцати пяти -двадцати шести. Матово-бледное выбритое лицо с красивыми, правильными чертами обрамлялось великолепными черными волосами, волнистыми от природы. Ярко блестящие черные глаза и пунцовые губы, открывавшие при улыбке два ряда ослепительно-белых зубов, свидетельствовали о силе и здоровье. Ноги и руки его были очень красивы, и вся фигура отличалась элегантностью.
Оставшись один, он решил выкурить папиросу, чтобы убить время. Он подумал, что так поздно никто не придет напомнить ему о запрете курить в зале.
Поль вынул портсигар и спичечницу и уже хотел закурить, как вдруг спичечница выпала из его рук и закатилась под кресло. Он нагнулся. Спичечница лежала на квадратном конверте. Артист машинально поднял его.
— Что это? — проговорил он, вглядевшись в свою находку. — Письмо?!
Он повернул его: пять печатей красного сургуча. В зале было недостаточно светло, и потому молодой человек не мог разобрать надписи на конверте. Любопытство превозмогло утомление. Он встал и подошел к газовому рожку, горевшему у камина.
Взглянув на адрес, Поль чуть не подпрыгнул от изумления.
— Сесиль Бернье! — проговорил он. — Да, я прочел верно! Сесиль Бернье, улица Дам, дом №54, Батиньоль! Письмо адресовано Сесиль и уже было в ее руках, потому что оно распечатано! Это заказное письмо! Однако каким же образом оно могло оказаться здесь? В этой зале? Значит, Сесиль приезжала в Дижон? Может быть, она уехала с тем самым поездом, на который я опоздал? Все это положительно странно, непонятно и необъяснимо! Нет, я непременно разузнаю, в чем тут дело!
Поль Дарнала вынул из конверта письмо, развернул его и принялся читать с лихорадочной поспешностью. По мере того как молодой артист читал, на лице его все яснее и яснее появлялось выражение страшной душевной муки.
Когда он закончил, руки его безнадежно опустились, и он упал в кресло.
— Богата! — пробормотал он. — Сесиль богата теперь! Очень богата! Этот процесс… Она говорила мне о нем, никогда не веря, что он окончится в ее пользу… А теперь ее отец выиграл и едет домой… Едет с целым состоянием, которое воздвигает непреодолимую преграду между мной и его дочерью!
Артист провел рукой по лбу, на котором выступали капли холодного пота.
— Он возвращается! — продолжал он. — Следовательно, наступит время, когда он узнает о проступке своей дочери, о ее позоре! Что будет делать Сесиль? Месяц назад, когда я уезжал в Ниццу, она мне сказала, что уже больше не сомневается в беременности. И как случилось, что она не написала мне и не известила о возвращении своего отца? Между нами пропасть! А я люблю Сесиль! Так люблю, что с радостью согласился бы умереть. Я люблю ее вдвойне: люблю как женщину и как мать нашего будущего ребенка! Ведь это маленькое существо — частица нас самих! Каждый дал ему часть своей души! И вдруг — нас хотят разлучить! О, это невозможно! Невозможно! Этого не будет никогда! Узы, соединяющие нас, слишком крепки! Сесиль теперь богата! Что же из этого? Я пойду к monsieur Бернье и скажу: «Я соблазнил вашу дочь, когда она была еще бедна, но я и теперь готов восстановить ее честь! Оставьте себе ваше состояние: я не хочу его! Я хочу одного: дать свое имя нашему будущему ребенку!»
Я знаю, первый миг его гнева будет ужасен! Но успокоится же он наконец! Да и, в сущности, под каким предлогом может он оттолкнуть меня? Я актер, это правда, но актеры такие же люди, как и все остальные! С ними обращаются как с равными, их уважают, награждают орденами. Время, когда они считались изгоями общества, теперь уже далеко! Нет, непременно, как только приеду в Париж, сейчас же постараюсь увидеться с Сесиль. Она по крайней мере расскажет мне все, сообщит, почему была в Дижоне несколько часов назад. Она должна была быть, иначе каким бы образом могло оказаться здесь ее письмо?
Дарнала с минуту подумал, затем продолжал свой тревожный монолог:
— Зная, что отец ее должен проезжать через Дижон, вероятно, она выехала ему навстречу. Если бы я не опоздал на поезд, который, по всей вероятности, уносит ее в Париж, я встретился бы с нею, имел бы возможность переговорить, принять меры во избежание будущих страшных сцен. Мог бы по крайней мере смягчить их… О, проклятый спектакль! Вот несчастье-то, вот беда-то! Как говорит мой друг Дюпюи из Varietes?…
Молодой актер уселся под газовый рожок и принялся читать письмо, медленно, строчку за строчкой, слово за словом, недоумевая, почему Сесиль подчеркнула некоторые места синим карандашом.
— Вероятно, для того, чтобы лучше запомнить часы, обозначенные ее отцом, и сосредоточиться на главных положениях письма.. Поль принялся вслух читать подчеркнутые фразы:
— «Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков: оставляю у себя в бумажнике триста пятьдесят тысяч. Миллион двести тысяч франков, составляющие остальную сумму, положены в контору моего нотариуса в Марселе, квитанция у меня с собой. Я выеду из Марселя 10-го в два часа четыре минуты. В Дижоне буду в три часа тридцать девять минут утра. Я непременно отправлюсь курьерским ночью, который и доставит меня в Париж 12 декабря. Мой адрес в Марселе: Отель «Босежур» на набережной Братства».
— Ясно, что Сесиль подчеркнула эти фразы как основные пункты письма, — решил про себя Поль Дарнала.
Он сложил письмо, положил его обратно в конверт и опустил в карман.
Время шло очень быстро.
Актер думал, что прошло несколько минут, как вдруг в залу вошел начальник станции.
— Касса открыта, сударь, потрудитесь идти за билетом, чтобы не опоздать и на этот раз.
— Постараюсь не опоздать, — улыбнулся Поль Дарнала, — и благодарю вас от души за вашу любезность.
С этими словами он схватил свой чемодан и побежал в кассу, где взял билет первого класса.
Теперь мы оставим молодого артиста и вернемся к поезду, на котором уехали Жак и незнакомец, потерявший письмо, найденное Полем Дарнала.
Поезд мчался с быстротой восемьдесят километров в час.
Вьюга, сдувая снег с полотна железной дороги, намела громадные снежные сугробы по обеим ее сторонам.
Глава III КРОВАВОЕ ДЕЛОМежду Дижоном и Ларошем поезд не останавливался ни на одной станции. Уйдя из Дижона в два часа двадцать шесть минут, он прибыл в Ларош в четыре пятьдесят восемь, проехав за это время расстояние в сто восемьдесят километров.
Ветер выл, страшная вьюга мела и крутила, залепляя ежеминутно оконные стекла громадными хлопьями мокрого снега.
Жак пропутешествовал уже всю предыдущую ночь, вечер провел в театре, а весь день бегал по городу по делам.
Он чувствовал себя совершенно разбитым и рассчитывал хоть немного отдохнуть и соснуть до Парижа. Но нервы его были напряжены так сильно, что при всем желании ему не удалось уснуть тотчас же.
Голова его качалась, но напрасно закрывал он глаза. Сон не смежал его усталых век, и воображение ярко рисовало воспоминания прошлого и планы, проекты и надежды на будущее.
Спутник его сидел, забившись в угол, совершенно неподвижно, с закрытыми глазами и, по-видимому, спал; но время от времени он слегка приоткрывал глаза и бросал беспокойно-вопросительный взгляд в противоположный угол отделения.
