– Ого, – оказал Чудак женщине, несшей в каждой руке по авоське, до отказа набитой вяленой воблой. – С такой штукой да под сердечную беседу ящичек-другой пива усидеть ничего не стоит!
– Да что вы! – приветливо улыбнулась женщина. – Пива у нас давно уже днем с огнем не сыскать!
– А отдел кадров у вас можно сыскать?
– Кабы не было речи о пиве, я не враз бы и дотумкала, что вы приезжий. Отдел кадров на соседней улице. В ма-аленьком таком домишке с огро-омной такой вывеской из жести над входом. Желаю вам хорошо устроиться!
– А я вам желаю оказаться первой перед киоском в будущей веренице строителей будущего – за свежим пи во м!
– Угоститесь рыбкой-то.
– На ходу? Без пива? Ни в жисть!
Очередь перед дверью с табличкой «Прием на работу» была по советским масштабам небольшой, но зато и таяла, как назло, медленней многих других очередей в городе. Когда Чудак по-военному вытянулся, наконец, перед столом, за которым сидел человек в гимнастерке без погон и с закатанными чуть ниже локтей рукавами, чувство голода не завтракавшему и не обедавшему парню уже довольно ощутимо давало знать о себе.
– Демобилизованный?
– Так точно! До лучших дней!
– До худших дней, – хмуро поправил парня кадровик. – А лучшие дни для тебя наступят с завтрашнего утра, – человек в гимнастерке внимательно изучил новенький паспорт, хрустящий военный билет и затрепанные шоферские права, выданные на имя Федора Ломунова. – Сядешь, мил человек, для начала на дизельную, а там посмотрим.
– Да я к дизельным и близко еще не подходил!
– Ну и что с того? Не подходил – подойдешь. Хорошему шоферу любой механизм не в диковину. Подумаешь, велика важность на колесах: в середке железки, а вокруг деревяшки. Иной чудак (Чудак вздрогнул) за обыкновенный веник от персональной темноты своей берется с опаской, зато другому удальцу-молодцу и в незнакомой машине каждый болтик сам о себе все расскажет. Или вас там не этому учили?
– В армии-то? Этому, – теперь уже более сухо ответил Чудак и пристально всмотрелся в бледное от недосыпаний лицо человека за столом. – Именно этому самому и, понятно, еще кое-чему.
– Ну, а коли так, мил человек, сгоняешь на завод, где для нас новая партия дизельных приготовлена. Там и с мотором знакомство сведешь, а машину сюда своим ходом доставишь. Действуй. В соседней комнате тебе оформят командировку и дадут место в общежитии.
Как и следовало ожидать, общежитие – предмет гордости не стесненной в средствах автобазы – было самой обыкновенной безликой пятиэтажкой без лифта, обсаженной снаружи чахлыми, видно, никогда не поливавшимися топольками. Дверь с выведенной на ней мелом цифрой «9» в самом конце длинного и полутемного коридора на четвертом этаже оказалась незапертой, и, толкнув ее, Чудак вошел в отведенное ему кадровиками жилье. Вдоль грубо побеленных стен в нем теснились шесть узких коек, столько же тумбочек и один платяной шкаф на всех, а посередине, под низко свисающей лампочкой без абажура, покоился накрытый промасленными газетами обеденный стол – тоже один на всех.
– Да-а, отнюдь не люкс в государствах Бенилюкс!
Не раздеваясь, а лишь расшнуровав и стащив запекшиеся на ногах ботинки, Чудак вытянулся на одной из коек, опустив подбородок себе на грудь и расслабленно откинув вдоль тела ладонями вверх повернутые руки. Вытянулся – и перед закрытыми глазами сразу же поплыли бледное лицо неулыбчивого человека в отделе кадров, помянувшего некстати чудака с веником, мирные пейзажи реки и ее берегов, добрые глаза той женщины с двумя авоськами, в которых, как пластины тусклого серебра, топорщилась дефицитная вяленая вобла. Перед глазами потянулись бесконечная степная дорога, усеянная еще не отстоявшимися после ливня лужами, огромными лужами, частично выплескивавшими себя на обочины из-под колес угнанной Чудаком машины, и многослойная белизна отраженных в мутной воде облаков, и – между теми облаками – словно бы нетронутая синева по-летнему бездонного неба. Несколько раз голая – без протекторов – резина на скатах заставляла полуторку буксовать на одном месте, завывая мотором и в две широкие струи отбрасывая грязь на придорожные травы. И снова затем безлюдная, словно бы кружащаяся за окошками раскаленной кабины степь в неровных и густых трещинах от жары, в глубоких трещинах, чуть оплывших по краям под действием недавно хлеставшей с высот благодатной влаги.
– Привет, новенький!
– Салют, старенький! – Чудак, мгновенно очнувшись, привычно сориентировавшись и уже прикидывая, сколько же длилось его забытье, успел одновременно разглядеть еще и парня в желтой майке, сидевшего на противоположной койке с книгой в руках. – Я не очень громко храпел?
– Совсем не храпел.
– И не ругался?
– Так, самую малость, – охотно подхватил шутливый тон парень в желтой майке. – Когда запинался.
– А чего я запинался?
– Так ты же устройство мотора ГАЗ-51 нараспев тянул добрых полчаса. А когда запинался…
– Силен врать. Даже мне, широко известному в узких кругах Федору Ломунову, видать, не уступишь.
– Где уж нам до вас!
– Тебя как звать-то?
– Васькой. Василий Кирясов аз есмь то есть.
– Про любовь читаешь?
– Про животных. Про братьев наших меньших. Знаешь, люди неспроста спокон веку лечились цветами, листьями, корой, сушеными травами, змеиными ядами, настойками корней, а то и просто соками растений…
– Ого! Капитальные здания! Но при чем тут животные? Или они личный пример нам подавали?
– Ты не смейся, подавали. Знаешь, если змея ужалит собаку, та побежит в лес и найдет траву, спасающую от яда. Овцы, чтобы вывести из нутра кишечных паразитов, нажимают на полынь, а лоси – так те на чемерицу. Медведь и тот не заляжет в берлогу, пока не продезинфицирует себе чем полагается брюхо изнутри.
– А снаружи?
– Не смейся, говорю. Знаешь, и коровам, и лошадям откуда-то ведомо, что горький лопух, белена, конский щавель и дурман в какой-то мере ядовиты.
– Откуда-то ведомо! Скажи, пожалуйста, какая мистика!
– Да, мистика не мистика, а что-то тут есть. Вот и кошки в больших городах, вынужденные неделями не покидать квартир в многоэтажных зданиях, поедают цветы в горшках, страдая от витаминного голода.
– Я скоро сделаю то же самое. Правда, не от витаминного голода, а просто от голода.
– Ну, в нашей общаге по части горшков с цветами, сам понимаешь…
Васька достал из своей тумбочки завернутое в белую тряпицу сало, тройку яиц, пяток бурых помидоров сорта «бычье сердце» и плоскую половину подового каравая. С резким щелчком откинув источенное до шиловидности лезвие карманного ножа,, стал нарезать хлеб, по-крестьянски прижимая его к груди, нарезать ломоть за ломтем, щедро заваливая ими середину стола.
– Основательные у тебя припасы. Отец единственному чаду подкидывает?
– Оттуда, где мой отец, не больно подкинешь.
– Посадили?
– Положили. Под Смоленском еще в сорок первом.
– Значит, мать в одиночку с тобой мыкается?
– Это я с младшим брательником в одиночку мыкаюсь. А мать наша еще в пятидесятом, еще при жизни вождя всех народов свое по лагерям до могилы отмыкала. Оказалась родной сестрой моего дядьки – злейшего врага советских людей… Ни креста над ней, ни камня…
В это время в коридоре послышались тяжелые, но достаточно быстрые шаги, и вскоре вслед за этим в проеме распахнувшейся двери возникла внушительных размеров фигура смуглого, темноволосого и, судя по его виду, разбитного парняги. Окинув комнату быстрым взглядом своих нагловатых глазищ и правильно оценив обстановку, парняга сорвал со своего затылка чудом державшуюся там кепчонку с плетеным ремешком над ко-зыречком и, сделав, по его разумению, светский поклон, обмахнул ею носок огромного сапога.
– Михаил Ордынский сердечно приветствует столь избранное общество!
– Садись к столу, – сказал Васька. – А то доприветствуешься, что голодным останешься.
– Никогда и ни за что, – широко шагнул от порога Михаил. – Лучше мне враз умереть от обжорства, чем постепенно от недоедания! А ты, о великий, с нами тут жить будешь?
– С вами, холостяками, – улыбнулся Ломунов. – Пока не угроблюсь на дизельной.
– Не пробовал еще на такой?
– Не пробовал.
– А жениться пробовал?
– Тоже нет.
– Тогда лучше женись, – озабоченно сдвинул Михаил сросшиеся на переносице брови. – Так-то хоть малая надежда на твое выживание останется.
– Что ж, может, я и послушаюсь твоего совета. А для начала попробую отыскать некую Елену Меркулову…
– Некую? – вскинулся Васька. – Ничего себе – некая Ленка Меркулова! Да ты-то откуда ее знаешь?
– Знаю, ребятки!
– Ее?
– Ну не ее, так ее матушку. Просила она меня давеча передать кое-что сгорающей тут у вас на ударной работе разъединственной своей дщери.
Чудак, балагуря, и щурился, и подмигивал шутовски, а видел перед собой усталую, видел перед собой с трудом разогнувшуюся над огородной грядкой женщину, которая стыдливо прятала под фартуком испачканные землей руки. И разговаривать разговаривала та женщина с проезжим молодым человеком, и глаз не спускала при этом с пшеничного поля, начинавшегося сразу за её низким, за чуть покосившимся кое-где приусадебным плетнем. За ссохшимся плетнем, но, когда солнце опрокидывалось в реку, разгонявшим по своей словно бы все еще живой поверхности пятна тени и света, разгонявшим и посылавшим их вдаль и вдаль, к едва приметной на горизонте лесной гряде. Видать, завороженный этим действом Чудак охотно согласился вдруг выполнить просьбу той женщины, поддался настроению минуты, с удовольствием прослеживая взглядом за кобчиком, который, повиснув на невидимой нитке, вдруг затрепыхал-затрепыхал узкими крыльями да и сорвался камнем в колосья, продолжавшие бесстрастно нести над ним, над канувшим в те колосья, полдневные сгустки серого и золотистого тонов.
