— Курите.
— Дурак ты, Боря, — не менее ласково отвечает теща. — Ты на кого работаешь — на родное израильское правительство, или на какое-нибудь космополитическое общество охраны животных?
— Знакома вам эта женщина?! — строго спрашиваю я и надвигаю фотографию на тещины линзы.
— Разбирайся со своими бабами сам, — фыркает она. — У моей знакомой на морде побольше шерсти было.
— Ксати, о собачках, — обрываю я. — Вы же все-таки врач, Софья Моисеевна.
Должны были сначала на собаках экспериментировать, потом на людей переходить. А вы, почему-то, наоборот сделали…
А она мне в лицо смеется:
— Меня уже капитан МГБ Гольдфельд в тысяча девятьсот пятьдесят втором году пытался заставить сознаться в отравлениях, которые я не совершала… а ты пожиже будешь…
— Ладно, Софья Моисеевна, — говорю я, — давайте хоть раз в жизни поговорим серьезно.
— Серьезно?! — карандащные тещины брови выгибаются, как спины черных кошек. — С тобой?! Не смеши людей, Боря.
Вот наглая старуха. Даже не сомневается, что я ее не заложу.
— Где яд, которым вы отравили суку?!
— А где яд, которым ты отравил жизнь мне и моей дочери?..
И это все евреи?! Как не уезжал. Коммунальные квартиры пока единственный вклад нашей алии в израильскую культуру. И всюду норовят исполнить то самое «вопросом на вопрос» в олимовском варианте:
— Я ничего не знаю. Радио не понимаю, денег для газет нет, соседи не хотят говорить со мной по-русски… А вы давно в стране?.. И уже работаете? Слышишь, Аркаша, а он уже работает. И сколько же вам платят?.. А вы женаты?.. А кем вы были в Союзе?..
В общем, посмотрел я на эту жизнь и понял — у тетки вполне могли быть основания покончить с собой. Эту версию и надо отрабатывать. В конце концов теща же не по злому умыслу… В каком-то смысле даже ради меня. Установим личность, посмотрим семью — а у кого здесь в семье все нормально? Да нет, видимо она одиночка, раз никто не ищет. Так начальнику и объясню: «Порядочная женщина. Предпочла смерть массажному кабинету. Как настоящий советский человек.»
Нет, ну какой начальник мне тупой попался. Хуже старшины в Афгане. Я же с каждой улицы по мешку одежды набираю:
— Простите, вы в последнее время, случайно, конечно, никакую женскую одежду не находили… Труп же только в белье… Вы ж фото видели… Ищем.
Мне неудобно, а люди вообще от стыда и ужаса провалиться готовы:
— Да-да, конечно, но мы думали, что ничья, раз выложена… Случайно мимо шли, а тут багаж как раз не дошел… Верочка, сними кофточку…
Ничего. В конце дня я всеми этими мешками кабинет шефа забаррикадирую и потребую повышения зарплаты. Еще парадную форму и мотоцикл. Нет, пикап чтобы на горбу мешки не таскать…
…Да-а, с парадной формой придется подождать. Вот так — собираешь с миру по нитке на парадную форму, а стоит отойти на минуточку, свои же олим мешочки тырят. Вот точно, что «все мы из гоголевской „Шинели“ вышли». Ну и к лучшему. Все равно коллеги не оценят, что наши люди, чтобы помочь следствию, лучшее с себя снимали. В патриотическом порыве. Им чем больше притащишь, тем они хуже об олим думать будут.
Не буду я и этот мешок тащить. Пусть идет естественный круговорот штанов в природе. И хоровод юбок. Все равно еще столько же наберу. Осчастливлю-ка лучше эту симпатичную девушку:
— Хабуба![10]
Ишь, шарахнулась. Решила, что террорист замаскировался.
— Да свой я, свой. Мы тут у одного матерого контрабандиста мешок импортных шмоток конфисковали. Есть в Израиле отдельные негативные явления.
Примите в подарок: от нашей миштары[11] вашей мишпахе![12]
Приятно, когда тебя понимают. А на иврите пока флиртовать научишься, уже незачем будет… Хорошая девушка, культурная. Другая бы прямо здесь рыться начала. А эта стесняется. Могла бы и просто мешок забрать, а она вместе с ним и меня пригласила. Может, и чаем напоит. Или даже кофе. Или даже… А взгляд у нее настороженный. Наверное, все-таки боится, что в мешке бомба. Поэтому и пригласила. Ладно, посмотрим…
…Угу, посмотрел. Не так уж плохо. Уютная вполне квартирка. Не простая олимочка попалась. Может, она и не на женские тряпки позарилась, а на мою форму? И кофе не самый дешевый, и печенье дорогое.
— Мариша, у тебя муж что, уже работает?
Гадом буду, на слове «муж» дернулась. Значит, точно ему изменить собирается. Интересно, с кем? Х-ха. Первая измена на Святой земле — тоже этап в жизни женщины. И далеко не каждой удается сделать это с настоящим израильским полицейским. А для адона полицейского это будет первое злоупотребление… нет, скорее всего просто употребление служебным положением. Какое уж тут зло? Тоже важная веха в карьере…
— Работает. Только давай чуть тише — ребенка разбудишь…
Ладно, ладно, громко смеяться не будем. Перейдем на интимный шепот: будить ребенка нам ни к чему. Тем более, если он или она уже разговаривает:
— Мальчик или девочка?
— Второе…
— И сколько же лет твоей дочке?
— Примерно год… Ладно, я возьму вот эти.
— Да бери еще, вот это платье тебе очень пойдет.
— Думаешь?
— А ты примерь.
Она ушла в соседнюю комнату, а я прикидывал как бы поэлегантней проскочить ту самую грань между «салоном» и «спальней»? Смешно признаваться, но до сих пор переход этой грани требует от меня тех же усилий, что и в семнадцать. Есть во всем этом какое-то циничное признание в предыдущем лицемерии. И если женщина почувствует твою неловкость, она увидит в ней собственное падение и никогда тебе этого не простит… Поэтому я говорю себе — а что ты, собственно дергаешься, парень? Ты что, все еще «русский» интеллигент в третьем поколении? Мы, простые ребята из миштары обычно делаем морду кирпичом и трахаем этих олимок когда хотим, как хотим, где хотим и сколько можем.
Я сделал морду кирпичем и все-таки (ведь три поколения старались) произнес:
— Извини, что без стука.
Конечно, на этой рефлексии я припозднился секунд на десять, она уже начала натягивать это платье. Но в этом был свой плюс, потому что тесное платье не давало ей не то, что шевельнуть руками, а даже возмущенно посмотреть. Из-под платья торчало все, что надо. В смысле, все то, что торчало, было что надо! И белье олу из России не выдавало. С платьем у нее заклинило напрочь, наверное обе руки в один рукав попали. И, пытаясь освободиться, она извивалась. Она та-ак извивалась…
Я смотрел на этот «танец живота» как последний болван, пока из-под платья обиженно не донеслось:
— Что стоишь, как последний болван?! Помоги!
И полиция пришла на помощь временно одинокой гражданочке…
Даже единственный бдительно сохраненный мною мешок вывел шефа из обычного улыбчивого равновесия. Он произнес темпераментный монолог о том, что израильтяне порядочно оскотинились, если предпочитают такие вещи выкидывать, а не занести соседу оле. А я стоял и радовался не только за его духовный взлет, но особенно тому, что мы начинаем понимать друг друга и, может быть, сработаемся, если я, зная лишь каждое десятое слово, все-таки ловлю общий смысл шефовой речи. А последнюю обобщающую фразу: «Давно войны не было!» я даже понял полностью.
Пользуясь упоительным моментом слияния наших душ, я решил подсунуть шефу версию о самоубийстве. В моем переводе на мой же английский она выглядела настолько убогой, что он беспардонно прервал меня. И на столь же скудоумном английском растолковал, что когда «русский» возвращается на свою историческую родину, он не может совершить самоубийство, во всяком случае, в течение первых месяцев, поскольку это время он пребывает в эйфории от осуществления многолетней мечты, изобилия исторических мест и товаров, и полного государственного обеспечения. Он понимает, что мне негде было изучить основы психологии, но даже элементарная логика и наблюдательность подсказывают, что покойница не провела в Израиле и месяца. Но, как ни странно, похоже, что я действительно попал пальцем в небо — и это самоубийство. Только, конечно, не новой репатриантки, а туристки из СССР Киры Бойко, которая приехала к нам несколько дней назад, увидела, что такое нормальное общество, и решила остаться здесь навсегда хотя бы таким образом, ибо не попадала под закон о репатриации. Потому что была не такой «русской», как я, а настоящей русской. Вот сейчас приедет ее подруга, опознает, и я смогу заняться собакой Фридой. А после Фриды меня, даст Бог, отправят отсюда в полицейскую школу.
Приехала подруга — Анат бат Ицхак — говорят, в предыдущей алие менять фамилию на отчество считалось хорошим тоном. В принципе, обычная советская баба, но уже с легким акцентом и прочими намеками на заграничный шарм. Впрочем, к летающим тараканам она все еще относится плохо — когда в момент опознания на Анат спикировал племенной рыжий экземпляр, она шлепнулась в обморок. А когда очнулась, наотрез отказалась признать в трупе свою подругу Киру.
