Так вот, я вспоминаю, как Стэн разволновался, услышав о приеме Версаче, и первое, что приходит мне в голову, это черепашка-ниндзя, которая мало-помалу расплывается, а после приобретает четкость очертаний, обращаясь в Донателлу Версаче — с фотографии, которую я видел в последнем номере «Харперс базар». Без подписи. Вообще-то внешне мне Донателла Версаче вполне нравится. Но меня хоть о Леонардо ди Каприо спроси, я все равно первым делом увижу черепашку-ниндзя.
Второе, что мне приходит в голову, это аромат: «Блонд», парфюм Версаче. Похоже на ночную испарину, покрывшую клейкие, сладко пахнущие цветы, спрыснутые апельсиновым или лимонным соком. Донателла говорила, что помогала в создании этих духов, чтобы сделать себе подарок.
Халата я в ванной не нахожу. Возвращаюсь в спальню, смотрю на Джоди, размышляя, не улечься ли мне снова, отложив встречу с сестрой. В спальне стало светлее, теперь я вижу, что именно Джоди держит в губах: сгоревшую до фильтра сигарету, пепел по совершенной дуге спускается от загасившего табак фильтра на наволочку под подбородком Джоди. Просто не верится, что она могла спать так мирно, а сигарета гореть так ровно, что столбик пепла всю ночь оставался в целости и сохранности. Так не бывает. Но чтобы зафиксировать это, нужен фотоаппарат, а у меня всего-то и есть что записная книжка.
Одно из требований к стипендиатам художественного колледжа в Фалмуте — всегда иметь при себе записные книжки. Вообще-то туда следует заносить посещающие нас идеи, но я заполняю свою в основном объяснениями насчет того, как куда добраться, адресами, телефонными номерами и перечнями неотложных дел. Я подношу ее, раскрытую, к свету, идущему из ванной. Каракули прошлой ночи разобрать еще труднее, чем обычно. И тут вижу написанные совсем рядом слова «кокаиновый пачкун» и «Анджелина Джоли». С секунду сижу, разинув рот и гадая, откуда вдруг выскочила Анджелина Джоли. Потом вспоминаю: Стэн приплясывал на платформе метро, тараторя насчет приема и того, что ему там обломится. В голове у него лишь одно и вертелось: «кока, кока, кока». Он, собственно, и повторял это слово все время, так что, пока мы дожидались поезда, я только и слышал: «Там будут горы снежка. Чистый тысяча восемьсот двенадцатый, русская зима, кокаиновые сугробы».
Стремление поживиться на дармовщину никакого стыда в Стэне не пробуждало — ему просто хотелось попасть туда, в самое нутро. Когда я сказал, что нас пригласили на настоящий фешенебельный прием, он тут же представил, как манекенщицы, плавно двигаясь, обступят его и позовут полакомиться с ними вместе из кучи дармовых наркотиков. И пока он молол языком на платформе метро, мой череп начала взламывать невесть откуда взявшаяся головная боль. Я прикрыл глаза рукой и увидел сквозь пальцы часть лица Анджелины Джоли на киноафише. Я хотел записать в книжку слова Стэна, а не впечатление от ее лица. Воспаленные губы Анджелины, обрамленные моими указательным и безымянным пальцами, и толстые, смеющиеся губы Стэна.
Стэн был слишком возбужден, чтобы присесть в вагоне. Всю дорогу он мотался, раскачиваясь взад-вперед, вокруг опорной стойки. Стэн хоть и учится уже в лондонском колледже, но мы с ним одногодки. После школы я, не успев даже толком подумать, начал изучать французский в Эксетере. Потом, вместо того чтобы поездить по миру или, на худой конец, найти какую-нибудь работу, записался вместе со Стэном на вводный искусствоведческий курс в Фалмуте. Поскольку с поступлением я припозднился, специализированный курс мне уже не светил. Да я был и не против, я все никак не мог решить, чем мне, собственно, хотелось бы заниматься. В Эксетере предлагали сохранить за мной место, однако я вроде бы надумал изучать моду. На следующий месяц начнется прием в Сент-Мартин, вот я туда и подамся. Стэну я об этом не сказал, но только потому, что он подумает, будто живопись я бросаю из-за сестры.
Когда я пытался записать мои впечатления от плаката с Анджелиной Джоли, я находился примерно в том же положении, что сейчас: переминался с ноги на ногу в полоске света, лившегося из двери уборной. Правда, место было другое. Прошлой ночью я стоял невдалеке от дверей туалета в ВИП-зоне ночного клуба и слушал, как в кабинках хихикают и всхрапывают люди. Насчет кокаина Стэн оказался прав, и это начинало действовать мне на нервы. Я человек не такой уж и правильный, сам иногда не прочь выкурить сигаретку, однако почти не пью, а с наркотиками связываюсь еще реже. И уж чего мне определенно не хочется, так это обратиться в еще одного кокаинового пачкуна. Хоть я и могу представить себя пристраивающимся в конце их очереди из одной только нервозности — из желания поучаствовать в разговоре. Могу представить себя Стэном, мающимся за чьим-то плечом, пока все они один за другим втягивают носом дорожку порошка, насыпанного на бачок туалета. И это люди, которые, увидев на краешке бокала след губной помады, отправляют бокал назад. Да дело не в гигиене. На любой вечеринке самая противная для меня минута — это та, когда всякое чувство собственного достоинства попросту улетучивается. Я действительно хочу сделать карьеру в мире моды, но сделать ее достойно.
Стэну позарез нужен был кокаин. Однако я потерял его из виду, еще не успев попасть на прием. Другая хоть сколько-то разборчивая запись в моей книжке гласит: «НЕТ В СПИСКЕ ГОСТЕЙ».
Мы добрались до частного клуба «Ля Квин», это-то название Стэн пытался изобразить на моей руке. Стоя у входа, мы чувствовали, что гульба там в самом разгаре. Возможно, в клубе и вправду происходила вечеринка Версаче. Кое-что заставляет меня сомневаться в этом, но наверняка я сказать ничего не могу. Еще на улице нас тормознул рослый трансвестит. Есть такой оборот: «цепной пес». Так вот, сдается мне, что трансвестит был, вернее была, профессионалкой в своем деле, однако в ту ночь душу в него не вкладывала. Похоже, ей все едино было, кого пускать, кого не пускать. Никакого особого профессионализма она не демонстрировала, просто заглядывала в выданный ей список, и все.
Я представился гостем Луизы Гринхол. Она пробежалась густо налакированным ногтем по списку.
— Ma soeur. Elle est une modèle.
— Okay, chéri. Quelle agence?[1]
Я сообразил, что модельные агентства, скорее всего, надиктовали списки своих гостей по телефону. По последним моим сведениям, Луиза работала в агентстве Форда, я хотел об этом сказать, но что-то меня удержало. Быть может, предчувствие. И промолчал.
— Si tu ne connais pas l'agence…[2]
Трансвестит провел ногтем по обрезу пачки листов, из которых состоял список приглашенных, показывая, как толст документ, с которым ему приходится работать. Действительно, совсем как журнал.
Стэн подталкивал меня в спину. Ему не терпелось попасть внутрь, я просто чувствовал, как у него слюнки текут.
— Не засирай нам мозги своим liste,[3] — встрял он. — Вот этот — родной брат Луизы Гринхол, а Луиза — топ-модель.
— Ни разу о ней не слышала.
— Ты ни разу о ней не слышала? Ни разу? — Стэн почти кричал, в речи его явно проступил корнуолльский акцент. Он совсем вышел из себя. — Не пустишь нас, эта гребаная дверь будет последней, в которой ты торчишь, пидор долбаный, хер в юбке!
Вот называть ее «хером в юбке» было явным перебором, однако Стэн слишком распалился, чтобы это понять. Тело трансвестита скрутилось, как затянутая в ткань вязка кабелей, он смерил Стэна взглядом, который меня испугал, хоть и зацепил всего только краешком. Потом положил руку на левое плечо Стэна и оттолкнул его, сказав:
— Отвали, друг, — а Стэн, протягивая мне телефон, ответил:
— Убери от меня свои волосатые грабли, лахудра.
И Стэн ладонью ударил по руке, стряхивая ее.
Трансвестит опять поднял руку, и Стэн опять по ней стукнул. Миг, и они уже осыпали друг друга ударами, самый настоящий боксерский матч устроили на панели перед клубом. Удары были беспорядочные, попадали все больше по рукам, не по телу. В ту минуту ссора еще могла поворотить и туда и сюда, вмешайся кто-нибудь и разними их, тем бы все и кончилось. Но рядом никого не было, только я. А Стэн вдруг прыгнул на трансвестита и впился ему пальцами в парик. Никак тот не мог его стряхнуть. Стэн рычал ему прямо в лицо, а трансвестит цеплялся за него, пошатываясь на каблуках под тяжестью Стэнова тела.
На плечо мне легла рука. Я обернулся, проехавшись щекой по ворсу полотняного пиджака, и услышал, как кто-то произнес:
— Давай-ка уматывать отсюда.
И я очутился в лимузине — рука легла мне на затылок и подтолкнула вовнутрь, так в кино полицейские делают. В машине сидела, покрикивая на водителя, чтобы тот трогался — все уже опаздывают, — Луиза.
Я сказал:
— Привет.
Луиза на меня даже не взглянула. Другие-то из сидевших в машине хоть посмотрели на меня, пусть ничего и не сказали. Кутюрье Джанни Осано, куда более краснолицый и толстый, чем на журнальных фотографиях, сидел, открывая и закрывая влажный рот — то ли ему воздуху не хватало, то ли он пытался сказать мне: «Чао». В другом углу салона виднелась девушка, костлявая, тощая, белая, как ее сигарета, и такая же тугая и хрупкая. Четвертым был мужчина, втолкнувший меня в машину — я рухнул на сиденье, лицом к ветровому стеклу, а сам он уселся рядом с курившей девушкой, далеко-далеко от меня.
