- Простите, господин полицейский...
Полицейский торчит без дела на углу под рекламой, изображающей огромные часы с неподвижными стрелками.
- Не будете ли вы любезны сказать, который точно час?
И смиренно, с вымученной улыбкой поясняет:
- Когда ждешь, да еще ждешь такого события, время ужасно тянется! Представляете себе, моя жена... У нас с минуты на минуту будет ребенок.
Время от времени мимо, подняв воротник, кто-нибудь проходит, и шаги еще долго слышны в лабиринте улиц. Под каждым фонарем, каждые пятьдесят метров,- желтый круг света, а по нему - косые штрихи дождя.
- Ужасно, что никогда до последней минуты не знаешь...
- Когда мы ждали нашего третьего...- начинает полицейский.
Дезире без шляпы, но он этого не замечает. Он носит целлулоидные манжеты; при каждом движении они сползают на руки.
Двадцать пять лет. Пачка папирос докурена, а идти за новой слишком далеко.
- Вдруг акушерка забыла про лампу!..
В полночь полицейский, извинившись, уходит. На улице теперь ни прохожих, ни трамваев, только звук далеких шагов и запираемых дверей.
Наконец-то сигнал лампой!
Ровно десять минут первого. Дезире Сименон срывается с места как бешеный. Длинноногий, он перепрыгивает чуть ли не через целые лестничные марши.
- Анриетта!
- Тс-с! Не надо шуметь.
И тут из глаз у него брызжут слезы. Он сам не понимает, что делает, что говорит. Боится прикоснуться к младенцу.
Анриетта в постели, только что застеленной простынями, которые она сама вышивала к этому дню. Она слабо улыбается.
- У нас мальчик.
А он, отбросив ложный стыд, не обращая внимания на Валери и акушерку, говорит ей сквозь слезы:
- Никогда, никогда не забуду, что ты дала мне счастье, какое только женщина может принести мужчине.
Я помню эти слова наизусть - мама мне их часто повторяла. Она, не без иронии, поминала их и отцу в минуты размолвок.
Я родился в пятницу, 13 февраля 1903 года, в десять минут первого.
- Который час? - спросила мама, на мгновение вырвавшись из забытья. Ей ответили.
- Боже, он родился в пятницу тринадцатого! Не надо никому об этом говорить.
Она упросила акушерку молчать, и та ей пообещала.
Вот почему в понедельник, придя вместе со своим братом Артюром в муниципалитет регистрировать мое рождение, отец с невинным видом продиктовал:
- Родился в четверг двенадцатого февраля.
Такова, милый Ман, главная страница моей жизни: мне ее много раз рассказывали твой дед, бабка и славная Валери.
Я говорю - Ман, потому что сейчас, в декабре 1940 года, тебя зовут именно так. Вернее, ты сам придумал себе это имя - Ман: тебе всего девятнадцать месяцев и ты еще не в силах выговорить "Марк".
Твоего деда, высоченного Дезире с такой красивой походкой, тебе не придется увидеть: он давно умер, но я все-таки постараюсь, чтобы ты его полюбил.
На собак, кошек, коров, лошадей и цирковых слонов ведется родословная. Но что толку? Они понятия о ней не имеют, и, в сущности, их генеалогия - просто способ набить им цену.
Некоторые люди тоже обладают родословной и кичатся ею - дескать, их-то предков никогда не держали ни на цепи, ни в клетке; но трудно отнестись с полным доверием к их дворянским грамотам.
А я, за неимением генеалогического древа, попытаюсь описать тебе среду, из которой ты вышел.
Как я уже сказал, сейчас декабрь. Говорят, Сименоны родом откуда-то из-под Нанта, но никаких доказательств у меня нет. Слышал я об этом от моего деда - я тебе о нем еще расскажу.
- Наш предок, капитан наполеоновской армии, во время русской кампании был ранен, при отступлении застрял на одной ферме в Лимбурге, где его подлечили, и он женился на хозяйской дочке.
Я предпочел бы, чтобы наш предок и впрямь оказался капитаном, как подобает персонажу семейной хроники, но не исключено, что он был простой солдат,- и это ничего не меняет. Ничто не изменится и в том случае, если он женился не на хозяйской дочке, а на служаночке!
И все-таки, хотим мы этого или не хотим, от Нанта нам никуда не уйти: писать свою хронику - и то я начинаю в Вандее, в Фонтене-ле-Конт.
Сейчас война, не очень-то, впрочем, обычная. В союзе с англичанами мы дрались против немцев. Точнее, немцы нас побили. Теперь они здесь, а англичане продолжают воевать.
Эту историю я расскажу тебе как-нибудь в другой раз: она отчасти и история твоего рождения, твоих первых шагов.
Так или иначе, нам пришлось бросить наш дом в Ниёльсюр-Мер, неподалеку от Ла-Рошели: там нас слишком часто навещали английские бомбардировщики.
Мы обосновались в Фонтене-ле-Конт, в доме, который принадлежит не нам. Мебель, чашки, стаканы - и те не наши. Это все равно как влезть в чужие ботинки.
А ты этого не замечаешь.
Сегодня после завтрака мы с мамой водили тебя гулять. Шел дождь. На тебе был голубой непромокаемый плащ с капюшоном, который тебе явно велик. Но с резиной теперь трудно - война!
Я купил тебе книжку с картинками.
Ты узнал корову, собаку и прочих животных, а потом сказал мне:
- Не хочу!
Посмотрел на меня и добавил, имея в виду собственное поведение:
- Нехорошо!
Нехорошо говорить отцу: "Не хочу!.." Не беспокойся! Что-что, а уж почтение к старшим я тебе прививать не собираюсь. Я сам достаточно настрадался от того, что в меня пытались вселить это самое почтение ко всем и вся - даже к тому, что никакого почтения не заслуживает. А все потому, что родился я в доме Сесьона, на третьем этаже,- кухня да спальня, ни воды, ни газа, и мама моя была продавщицей в "Новинке", в отделе галантереи, отец же всю жизнь оставался мелким служащим в страховой конторе.
Только не произнеси этого слова "служащий" при твоей бабке. Говори "доверенный служащий". В конце концов, это то же самое, но ей так приятнее, а у нее в жизни было слишком мало радостей, чтобы лишать ее еще и этого удовольствия.
10 декабря 1940 года, Фонтене-ле-Конт
В воскресенье утром мой отец встал затемно. Зажег лампу, взял из стенного шкафа на лестнице два ведра и, стараясь не шуметь, пошел за водой на второй этаж, где был кран.
- Господи, Дезире... - вздохнула мама.
Для нее это была сущая мука. Видеть, как мужчина, человек умственного труда, не жалея воды, трет пол, выжимает тряпку, моет оставшуюся с вечера посуду, а потом, в мыльной пене по локоть, стирает мои пеленки, ей было невмоготу: это шло вразрез со всеми ее представлениями о приличиях.
Кухня и спальня - дел там хоть отбавляй, от человеческого тепла квартирка быстро согревается. Обычный будильник ухитряется оживлять все пространство своим тиканьем. При малейшем сквозняке пламя в камине начинает гудеть; время от времени что-то тихо потрескивает-такое услышишь только в подобных комнатенках. У нас, например, в пору моего детства, это потрескивание в самые неожиданные моменты издавал шкаф "под дуб".
- Господи, Дезире...
Когда первые трамваи продребезжали по улице, голубеющей в предутреннем сумраке, квартирка уже пахла чистотой и отец расстелил на полу старое, в коричневых разводах покрывало-оно у нас называлось "субботнее".
Дело в том, что по субботам делают генеральную уборку. Мама опускалась на колени и терла пол песком. После этого до воскресного утра по полу не ходили-для того и расстилалось покрывало.
Потом отец вымылся сам. Он нарядился в мундир Национальной гвардии грубое синее сукно, красный кант-и надел невероятную шляпу-нечто среднее между закругленным сверху цилиндром и необычайно высоким котелком, как тебе больше нравится, увенчанное красновато-коричневыми с золотым отливом перьями; этот султан весьма напоминал петушиный хвост.
Несмотря на высокий рост, отцу пришлось встать на стул ("Дезире, подстели газету!"), чтобы снять со шкафа свое оружие - винтовку системы Маузер с латунным колпачком на дуле.
- Ты вернешься к приходу своей матери?
Отец, снаряженный как на войну, дождался акушерки, возвестившей о своем появлении двумя звонками, и ушел.
На Баварской площади, по ту сторону Арочного моста, он встретился с другими гвардейцами. По-воскресному принаряженные люди шли мимо них слушать обедню в церкви св. Фольена. На перекрестках тесных улочек голубятники тревожно следили из-под козырьков за полетом голубей: чьи взлетят выше?
- Национальная гвардия, становись!
Вот и капитан. Крошечный рост; мирная профессия - архитектор; лохмат, как спаниель; горласт, шумен; пять десятков горе-солдат, а вокруг них ребятня со всего квартала. Мой отец на голову выше остальных и портит весь строй.
- Смирр-на! На крраа-ул!
В одиннадцать учение кончено. Большая часть гвардейцев - ни дать ни взять школьники по звонку на перемену - устремляется в ближайшее кафе. К полудню усы у всех пропитаются приторным запахом спиртного - этот запах неотделим от воскресенья.
А мой отец идет к обедне. Живет он на другом берегу, на улице Леопольда, но по воскресеньям всегда возвращается в родной приход, в церковь святого Николая. У Сименонов там своя скамья, последняя в ряду. Она самая удобная - с высокой деревянной спинкой. Скамья принадлежит Братству святого Роха. А вот, возле колонны, статуя самого святого, с псом у ног и кровоточащим коленом. И не кто другой, как мой дед, с пышными седыми усами, ходит во время воскресной службы по рядам, собирая звякающие монетки в медную кружку на длинной деревянной ручке.
