Э. Хартли - Маска Атрея

— Личную экскурсию, — добавил он, выразительно ухмыляясь.

И так весь вечер. Дебора считала себя довольно сдержанной, но сейчас ее нервы были на пределе.

— В другой раз, мистер Уэбстер, — сказала она. — Когда будет светло и людно — и когда я куплю приличную электропогонялку.

Дебора усмехнулась, показывая, что шутит, но его улыбка все равно стала кисловатой.

— У вас ловкий язычок и умненький ротик, мисс Миллер.

— Спасибо, — отозвалась она, — хотя умненький у меня вовсе не ротик.

Уэбстер вздохнул и поднял толстые руки в знак капитуляции:

— Ладно-ладно. Еду домой.

— Осторожнее за рулем, — сказала Дебора и потихоньку отстранилась, когда он в последний раз попытался ее обнять.

— Я загляну к Ричарду на неделе, так что... до встречи.

Он попятился, по-прежнему глядя на нее и словно ожидая, что она передумает.

— Доброй ночи, мистер Уэбстер, — проговорила Дебора, а про себя добавила: «Распутный старый бездельник».

Дебора вздохнула с облегчением, когда старик исчез в темноте, хотя понимала, что его вынужденное отступление может ей дорого обойтись. От Уэбстера зависело финансирование музея, к тому же он пользовался влиянием в местных деловых кругах — по крайней мере в их пожилой и белой части. Лига христианских бизнесменов не устанавливала никаких барьеров, но если в организации такого типа нет ни одного чернокожего (особенно в таком городе, как Атланта), — это наводит на размышления. Дебора попыталась уравновесить присутствие лиги аналогичными организациями более демократической ориентации и все равно испытывала неловкость всякий раз, как они присылали чек. Наверное, можно было бы привлечь и еврейских предпринимателей, однако это тоже вызывало неловкость, ибо значило обратиться к своим корням, — корням, которые она во всех остальных сторонах жизни изо всех сил старалась забыть. Зачем рисковать, подставляя себя и музей под нападки антисемитов, если почти вся ее связь с еврейством давно разорвана?

Ой, да ладно тебе; Уэбстер, наверное, даже не знает, что ты еврейка.

Убедившись, что двери музея закрыты, Дебора прошла по фойе под скелетом тираннозавра и уродливым носом галеона, который Ричард торжественно выставил месяц назад с таким видом, словно объявлял, что Рождество в этом году наступило раньше срока. Полуобнаженная женщина с телом дракона куда уместнее смотрелась бы на боку «харлея», чем на носу испанского корабля с сокровищами. Ричард почему-то решил, что это изумительно веселая смесь истории и китча. Дебора сердито уставилась на невыразительное лицо женщины и чрезмерно роскошные формы, затем перевела взгляд туда, где она превращалась в чешуйчатую рептилию.

— Ричард, — сказала она вслух, кривовато усмехаясь, — я тебя люблю, но юмор у тебя отстойный.

Пожала плечами, вздохнула и помедлила, чтобы осмотреть помойку, устроенную в фойе музея фирмой по обслуживанию банкетов. Хотя мусор они должны были забрать с собой, оставили четыре ведра, забитых бумажными тарелками, а в полукруглой нише, где Дебора недавно представляла экспозицию, валялись пластмассовые стаканчики из-под мартини и салфетки с остатками канапе. Надо бы поговорить с Ричардом насчет «Тейст оф элигенс» — и не только потому, что их фуа-гра подозрительно напоминает по вкусу пресловутые мясные консервы «Спам».

Ричард Диксон был основателем музея, его основным коллекционером, главным спонсором и путеводной звездой. А для Деборы — работодателем, наставником и другом. В редкие моменты откровенности она признавалась себе, что Ричард почти заменил ей отца, умершего от сердечной недостаточности, когда Деборе было тринадцать.

Двадцать лет назад, почти день в день.

Чтобы держать маленький музей на плаву, приходилось иметь дело с такими, как Харви Уэбстер; тогда лишь присутствие Ричарда Диксона и помогало ей крепиться. Сейчас Дебора стояла одна в фойе у новых витрин, посвященных индейцам племени крик, когда-то жившим на землях нынешних Джорджии и Алабамы, крошечная рядом с гигантским тираннозавром, и ее пронзила внезапная мысль: сколько еще продержится сам Ричард?

Что ты будешь делать, если он уйдет? Ты за двадцать лет так и не свыклась со смертью своего настоящего отца. Возможно, смирилась, но не свыклась.

Дебора тряхнула головой.

— Не надо было столько пить, — произнесла она вслух. — Отсюда и мелодраматичный настрой...

Ну, есть ли еще дела?.. Ее паспорт так и лежал в сейфе после того, как она отправляла по факсу свои данные организаторам Кельтской выставки (вдруг запихнет под блузку несколько важных экспонатов и сбежит?!), но его можно забрать завтра.

Дебора занялась почтой, отделяя счета от ерунды, свои письма от писем для Ричарда. Треть отправилась прямиком в мусорную корзину. Конверты с ее именем подождут, адресованные Ричарду тоже не казались срочными. На одном в уголке была нарисована маленькая треугольная маска: несомненно, какая-то просьба местной театральной компании. Ричард получал десятки писем в неделю и отвечал на все, кроме самых беспредметных или грубых, пусть и предлагающих существенные пожертвования. Улыбаясь с усталой снисходительностью, Дебора положила письма в сумочку и решила закрывать музей.

Она включила сигнализацию, быстро оглядела стоянку, окруженную пышными южными магнолиями, и приготовилась к жаре. Июнь в Атланте — разгар лета, и ночи бывают душными. У двери настороженно огляделась. Последние дня два возле музея болтался какой-то бродяга. Старик с ясным, напряженным взглядом все время бормотал на непонятном языке. Вчера, когда Дебора запирала двери, он прятался на стоянке, перебегая между машинами, одетый, несмотря на жару, в тяжелое пальто. Его взгляд следовал за ней с пугающей настойчивостью.

Сейчас не было видно ни его, ни «ягуара» Уэбстера, поэтому Дебора, широко зевнув, шагнула в удушливую ночь. Длинные ноги за дюжину шагов донесли ее до маленькой «тойоты». Если отбросить усталость и раздражение, вечер был хороший.

Мысль о старении Ричарда не ушла. Дебора продолжала думать о нем, пока ехала на юг по федеральному шоссе через центр города, мимо стеклянных постмодернистских башен — все еще ярко освещенных, полных жизни и (как все в Атланте, что не связано с ее музеем) новых.

Сколько ему? Семьдесят пять, семьдесят шесть? Вроде того. И он сдает. Потому-то в первую очередь ее и взяли: чтобы она взвалила на свои плечи музей, а Ричард мог уединиться в доме по соседству, оставаясь только щедрым покровителем. Три года назад это время казалось очень далеким; теперь оно неумолимо приближалось. Хотя о будущем не говорили открыто, оно стояло между ними. Как тень. И что дальше?..

Твой музей.

Скоро будет. В каком-то смысле уже стал. Эта мысль приводила ее в уныние.

От неприятных размышлений Дебору отвлек раздражающий взрыв электронной музыки. Сотовый телефон. Ричард счел забавным тайком настроить звонок ее телефона на мотив «Кукарачи». Надо изменить мелодию — или отомстить ему. Мысль приглушила раздражение и напомнила, что Ричард любит звонить после приемов для проверки, когда, по его расчетам, все уже отправились по домам. Сам он ушел добрых часа полтора назад, намекнув собравшимся на стариковскую усталость и на прощание тайком подмигнув Деборе: мол, покидаю тебя на Уэбстера и его дружков. За это тоже надо отомстить.

— Да? — Она оживилась, готовая излить на старика горчайший сарказм.

— Дебора?

Не Ричард. Совсем не Ричард.

— Привет, мам. — Сердце Деборы упало. Она любила мать, но иногда...

— Мы встречались с Ловенстейнами, — выпалила мама, будто отвечая на только что заданный вопрос. Они не разговаривали больше двух недель. — Помнишь Ловенстейнов? Из Кембриджа? Во всяком случае, теперь они живут на Лонг-Айленде... Так вот, мы вместе пообедали, и у меня чуть не случился сердечный приступ, когда я вернулась домой и нашла на автоответчике послание от моей старшей девочки. Первое за... сколько?.. за месяц?

— Меньше.

— Ненамного.

— Да, мам, прости, — пробормотала Дебора, чувствуя, что начинает болеть голова, но не в силах остановить разговор. Не надо было звонить. Просто очень хотелось поделиться с кем-нибудь — с кем угодно — сегодняшним успехом. Теперь, всего час спустя, она жалела о своем порыве.

Когда-то матушка Деборы работала медсестрой на неполную ставку, а величайшим достижением своей жизни считала замужество. Отец Деборы был врачом. Мать уволилась сразу же, как забеременела Деборой, и вернулась к работе после смерти мужа, когда ей снова пришлось зарабатывать на жизнь. На взгляд Деборы, в то время девочки-подростка, ее мать потратила почти два года, расхаживая по больнице в некоем оскорбленном изумлении, словно королева красоты, лишившаяся короны из-за каких-то формальностей. Дебору, боготворившую отца, несмотря на частые отлучки (а возможно, отчасти именно благодаря им), возмущали попытки матери «воспитать женственность» в своей чрезмерно начитанной девочке. Как и ее нескрываемый ужас, когда дочка — всегда долговязая, некрасивая, больше похожая на мальчишку, — очнулась в нежном пятнадцатилетнем возрасте и обнаружила, что в ней шесть футов роста и она продолжает расти.