Дальше был полный провал — дыра в памяти. А потом — тяжкое пробуждение на больничной койке.
И тут Лена похолодела: а что, если этот Айболит успел ей вколоть вместе со снотворным что-то, стимулирующее роды? Если сейчас, в этом грязном подвале, она родит крошечного ребеночка, который погибнет у нее на руках?
«Так. Спокойно! — скомандовала себе Лена. — Надо вспомнить, как начинаются роды. Господи! Откуда мне помнить? Только по чужим рассказам… Схватки. Сначала редкие, потом чаще и больней».
Лена закрыла глаза и прислушалась к себе. Нет, ничего не болело, только сердце колотилось и коленки дрожали. И вдруг, неожиданно для себя, она впервые заговорила с ребенком: «Все в порядке, малыш. Мы с тобой молодцы». И прямо под рукой она почувствовала легкое, упругое движение. Так таинственно и нежно отозвалось в ней это движение, что она на несколько секунд забыла, где находится, только слушала себя, свой еще небольшой, но уже одушевленный живот.
— Нет — сказала она вслух, — ничего не вкололи. Ты у меня здоровый, крепкий малыш. Только промедол, но это мы переживем. Ты родишься в срок, и никто нас с тобой больше не тронет!
И опять, но уверенней и сильней, чем в первый раз, ребенок шевельнулся.
* * *
Амалии Петровне Зотовой, заведующей гинекологическим отделением Лесногорской городской больницы, было шестьдесят лет. Высокая, полноватая той приятной полнотой, которая только красит женщину после пятидесяти — морщин меньше, и фигура имеет солидный, царственный вид, — Амалия Петровна ухаживала за собой тщательно и с любовью.
Каждое утро она начинала с жесткой получасовой гимнастики, принимала контрастный душ. Раз или два в неделю посещала очень дорогой и престижный салон красоты. Ее идеально подстриженные и уложенные седые волосы были слегка подцвечены специальной французской краской, которая придавала им голубоватое сверкание. Еще три года назад Амалия Петровна пользовалась для этих целей обыкновенными синими чернилами, разведенными в четырех литрах воды. Три года назад она не могла себе позволить даже такую мелочь, как целые, нештопаные колготки…
А сегодня в ушах и на пальцах Амалии Петровны посверкивали крупные бриллианты самой высокой чистоты, а в «ракушке» под окнами трехкомнатной квартиры стояла новенькая серебристая «Тойота».
Всю последнюю неделю Амалии Петровне не везло. Не было сырья, а его требовали срочно, причем не для очередной серии препарата на продажу, а для какого-то конкретного, очень важного человека. Речь шла не о деньгах, а о «крыше», о крупном чиновнике то ли из Минздрава, то ли из МВД.
Когда неделю назад Амалии Петровне позвонили, она ответила коротко: «Надо — значит будет». Однако, просмотрев свой резервный список, обнаружила, что раньше чем через месяц никакого нового поступления сырья не предвидится. Она стала обзванивать своих поставщиков. Их было немного, всего четверо — трое в Москве и один в Клину. Но и у них пока было пусто.
На третий день Амалию Петровну пригласили для разговора в ресторан «Христофор Колумб» на Тверской, и разговор состоялся весьма серьезный.
Впрочем, возникшую проблему нельзя было назвать неожиданной. Три года дело набирало обороты, росло число заказчиков. Еще два месяца назад Амалия Петровна предупредила:
— Мы работаем без сырьевых запасов. Уходит все — до миллиграмма. Холодильник пуст.
— Ну что же делать? — ответили ей тогда. — Ищите новые варианты, разрабатывайте новые источники. Это ваша прямая обязанность. Нельзя же выстраивать наших заказчиков в очередь.
Легко сказать: «новые источники»! В тот же вечер она еще раз обзвонила поставщиков и назначила каждому из них встречу в разных местах Москвы на разное время, с интервалами в два часа.
От Лесногорска до Москвы Амалия Петровна доехала на своей «Тойоте» за тридцать минут. С часу дня до десяти часов вечера она побывала в четырех валютных ресторанах в центре Москвы. Заказывала себе везде одно и то же: фруктовый салат с обезжиренными взбитыми сливками и апельсиновый сок. Примерно одинаковыми были и беседы, состоявшиеся в четырех ресторанах.
— Но я же не могу первую попавшуюся бабу убедить, что ее ребенок — урод, и отправить к вам! — так или примерно так отвечал, выслушав Амалию Петровну, каждый из четырех ее собеседников.
— Именно так ты и сделаешь. Только выбирай старых первородящих. Там всегда можно что-то потом придумать, — наставляла она.
— Это очень, очень рискованно. Почему такая срочность? Неужели нельзя немного подождать?
— Подождать нельзя, — тихим ледяным голосом отвечала Амалия Петровна, — но тебя это уже не касается. Можешь идти. До свидания.
Ни один из поставщиков не ушел.
В десять тридцать вечера у Амалии Петровны состоялась последняя встреча, уже не в ресторане. Сев в свою «Тойоту» у американского бара на площади Маяковского, она вырулила на Садовое кольцо, в сторону Патриарших прудов. Подъехав к скверу, остановила машину у края тротуара, почти упершись в бампер черного «БМВ». Выйдя из машины, она открыла дверцу «БМВ» и уселась на заднее сиденье.
— Завтра, с девяти до шести. Четыре возможных варианта.
Она медленно и четко произнесла три московских адреса и один клинский, затем вышла из «БМВ», села за руль своей «Тойоты» и поехала домой, в Лесногорск.
Весь следующий день она нервничала. На утреннем обходе придиралась к сестрам, рявкала на лечащих врачей, потом зачем-то вызвала к себе в кабинет старенькую санитарку тетю Клаву, которая работала в больнице сорок лет, и наорала на нее так, что старушка заплакала и написала заявление об уходе.
В шесть часов вечера Зотова закрылась в своем кабинете, достала пачку сигарет и закурила. Вообще курила она крайне редко, здоровье свое берегла, но, когда волновалась, сигарета ее успокаивала.
В пять минут седьмого раздался телефонный звонок из Москвы.
— Амалия Петровна, здравствуйте! Вы уж извините за беспокойство, но мне пришлось к вам отправить больную на «скорой». Очень неприятный случай: двадцать четвертая неделя, женщине тридцать пять лет…
Повесив трубку, Зотова облегченно вздохнула, погасила сигарету и вызвала к себе ординатора Борю Симакова.
Лена Полянская была папиной дочкой. Ей было два года, когда мама, альпинистка, мастер спорта, сорвалась со скалы. Елизавета Генриховна не могла жить без своих восхождений, и, когда ребенку исполнилось два, Николай Владимирович Полянский взял отпуск за свой счет и отпустил жену на Эльбрус. Потом он всю жизнь не мог себе этого простить.
Он растил дочь один, так и не привел в дом ни одной женщины. Любая женщина, даже самая лучшая, все равно была бы для его Леночки мачехой…
С первого класса школы до последнего курса журфака университета Лена Полянская была отличницей. Она не гналась за пятерками — ей просто нравилось учиться.
В старших классах сверстницы выщипывали брови «в ниточку», дрыгались под ритмичную музыку на вечеринках или, как тогда говорили, на «сейшенах», курили в школьном туалете и обсуждали свои отношения с мальчиками.
Лена на «сейшены» не ходила — ей было там неуютно и скучно, к тому же танцевать она не умела. Брови-"ниточки" и модная тогда стрижка «паж» с челкой до носа ей категорически не шли, к тому же папа очень просил бровей не выщипывать и косу, отросшую к семнадцати годам до пояса, не остригать. Отношения с мальчиками если и возникали, то обсуждать их в школьном туалете не хотелось. Вообще хотелось только учиться и читать запоем по-русски и по-английски.
Она читала все подряд, с какой-то суеверной жадностью, и к семнадцати годам вдруг обнаружила, что ничего, кроме как поглощать и усваивать информацию, не умеет: ни себя, ни других не понимает и даже не знает, в какой ей хочется поступить институт.
Николай Владимирович Полянский в тридцать девять лет стал доктором физико-математических наук, а Лена неожиданно для него и для себя поступила на факультет журналистики МГУ.
Николай Владимирович так и не женился, а Лена успела дважды побывать замужем. Первым ее мужем был сокурсник, маленький, худенький мальчик с нежными пепельными усиками. Он был ниже Лены на полголовы. Знакомясь с ним, обязательно говорили: «Вы так похожи на Лермонтова!», на что он хмуро и небрежно отвечал:
«Да, я знаю».
Звали его Андрюша. Жил он отдельно от родителей, в крошечной комнатке в коммуналке на Сретенке. В этой комнате и состоялась пьяная свадьба с салатом «оливье», шпротами, окурками в тарелках и самозабвенными поцелуями в темном коммунальном коридоре, где на голову падали то корыто, то велосипед.
Николай Владимирович в это время был на конференции в Праге. Когда он вернулся, Лена с гордостью показала ему Андрюшу и свежий штамп в паспорте. Знакомясь с зятем, Николай Владимирович заметил:
