Дмитрий Алексеевич Старыгин отступил на несколько шагов и осмотрел повреждение холста.
— Не так уж страшно, Агнесса Игоревна, — проговорил реставратор, — один короткий разрез, с аккуратными краями. Вот тут внизу, как раз между сапогами лейтенанта. Я постараюсь сделать это за два-три дня. Будет незаметно…
— Только не торопитесь! — Седая дама округлила рот. — Ведь после вашей работы картину осмотрят эксперты страховой компании, чтобы оценить величину ущерба и размер страховки.., поэтому важна не быстрота, а тщательность работы!
— Вы ведь знаете, что на эту картину уже дважды покушались, — продолжал Старыгин, внимательно осматривая края разреза, — в 1915 году некий сапожник, оставшийся без работы, вырезал кусок из правого сапога лейтенанта ван Рейтенбюрха, а в 1975 году бывший школьный учитель набросился на картину с хлебным ножом и нанес капитану Баннингу Коку и тому же лейтенанту Рейтенбюрху дюжину ран…
За разговором он придвинул к огромному станку, на который было натянуто полотно, передвижной прибор для ультразвукового исследования и склонился над его экраном.
Реставратор замолчал.
Он молчал еще несколько минут, и это молчание становилось все более напряженным, все более тягостным. Воздух в комнате словно наэлектризовался.
— В чем дело, Дмитрий? — хранительница почувствовала его волнение и шагнула ближе. —Что-то не так?
— Не так, — Старыгин отступил в сторону, вынул из брючного кармана белоснежный платок и вытер пальцы. — Очень даже не так.., взгляните сами…
В это время дверь комнаты распахнулась, и в нее колобочком вкатился кругленький седенький старичок с младенчески розовым лицом и длинными, лихо закрученными усами. Он взволнованно сжимал маленькие ручки, на его лице было выражение радостного предвкушения, какое бывает у детей накануне праздника.
— Где она, Анечка? Дайте мне на нее взглянуть!
— Иван Филаретович! — хранительница повернулась к вошедшему. — Позвонили бы заранее, я бы встретила вас…
Иван Филаретович Крестовоздвиженский, занимавший пост главного хранителя голландской живописи до нее, был для Агнессы Игоревны высочайшим авторитетом.
— Что ты, Анечка, — он ласково улыбнулся и достал круглые очки в металлической оправе. Я вполне еще могу самостоятельно перемещаться.., тем более в такой день.., самый счастливый день моей жизни.., день, когда я увижу эту картину…
Воздев очки, на нос, старичок подкатился к картине, потом отступил назад, чтобы окинуть ее взглядом, и снова приблизился.
— Очаровательно, — проговорил он наконец, с некоторым разочарованием в голосе. — Очень хорошая копия! Но где же подлинный Рембрандт?
— Копия? — как эхо повторила Агнесса Игоревна. — Почему копия? Это подлинник…
— Нет, — оборвал ее Старыгин. — Я как раз хотел вам показать…
— Нет, Анечка, это копия! — запальчиво воскликнул Иван Филаретович. — И ты должна была это сразу узнать!
Хранительница переводила взгляд с одного собеседника на другого, ничего не понимая.
— Барабан, Анечка, барабан! — старичок подкатился к правому краю картины, туда, где из-за обреза холста, как из-за театральной кулисы, выглядывал барабанщик. — Барабан не прострелен!
— Боже мой! — дама прижала руки к щекам. —Как же я не обратила внимания…
— Посмотрите сюда! — привлек ее внимание Старыгин.
Агнесса Игоревна склонилась над экраном ультразвукового сканера, увеличила резкость…
— Что это? — она отстранилась, совершенно растерянная. — Под этими красками…
— Под копией «Дозора» другая картина, — проговорил реставратор, сдвигая раму сканера.
Агнесса Игоревна едва ли не без чувств упала на стул.
— Но это же катастрофа! — прошептала она и покрылась смертельной бледностью. — Это же скандал мирового масштаба!
В дверь постучали, и вошел представитель пресс-службы Эрмитажа.
— Что мне сказать журналистам? — осведомился он. — Уже толпа набежала и телефоны обрывают!
Агнесса Игоревна прижала руки к горлу, как будто ей не хватало воздуха.
— Что, все так плохо? — испугался вошедший и сделал шаг ближе к картине.
Старыгин мигом втиснул свое крупное тело между ним и картиной, так чтобы ничего нельзя было рассмотреть.
— Пока не говорите журналистом ничего определенного, — твердо сказал он, — размеры повреждения уточняются.
Выпроводив опасного гостя за дверь, он велел Агнессе Игоревне взять себя в руки и немедленно обращаться к самому высокому начальству.
— Да, Анечка, теперь это уже не нашего ума дело, — подал голос Иван Филаретович.
В ожидании начальства Старыгин не терял времени даром. Через несколько минут он повернулся к искусствоведам и сообщил:
— Явно какой-то мифологический сюжет. Точнее скажу позже.
— Но холст…
— Холст семнадцатого века, — подтвердил Старыгин ее недоговоренную мысль. — Поэтому сначала и не обратили внимания…
— Боже мой! — Агнесса Игоревна снова побледнела и опустилась на стул. — Что же это.., как же.., что же теперь будет…
— Что будет — трудно сказать, — отозвался реставратор. — Я не Нострадамус. А вот что было можно предположить: кто-то взял холст соответствующего времени и подходящего размера и выполнил на этом холсте приличную копию «Дозора».
На некоторое время в комнате воцарилась тишина.
— «Прощание Гектора и Андромахи», — сообщил Старыгин через короткое время. — Если, конечно, я не ошибаюсь…
— Не ошибаетесь, голубчик, — подтвердил Иван Филаретович, который до сих пор безмолвно стоял за спиной реставратора, — Херман ван Свеневельт, современник Рембрандта. А вот где она хранится, то есть хранилась — не скажу, запамятовал.., склероз, знаете ли!
— Не кокетничайте, Иван Филаретович! — усмехнулась Агнесса Игоревна. — Не можете же вы помнить все обо всех голландцах семнадцатого века!
— Раньше помнил! — горестно вздохнул старичок.
— Не беда! — Старыгин отошел к столу с компьютером. — На что существует Интернет?
Он включил компьютер, дождался загрузки системы и пощелкал «мышкой».
— Не верю во все эти новомодные штучки! проворчал старый искусствовед. — Специалист должен полагаться на собственные глаза и руки.., и на собственную память!
— Тем не менее иногда это бывает очень полезно! — Старыгин повернулся и сообщил:
— По данным Интернета, картина Хермана ван Свеневельта «Прощание Гектора с Андромахой» принадлежала к собранию замка Шварценфельд в Чехии…
— Тамошнего хранителя я знаю! — взволнованно проговорила Агнесса Игоревна. — Мирослав Пешта.., надо созвониться с ним…
— Постойте, — прервал ее Старыгин. — Я же сказал, что картина принадлежала к собранию замка, принадлежала до июня прошлого года, когда она была среди ряда других произведений искусства продана с аукциона…
— Продана! — разочарованно протянула дама.
— Ну да, ряд полотен не самого первого ряда продали с аукциона. Приобрел «Гектора и Андромаху», а также три другие работы голландцев семнадцатого века, некий коллекционер русского происхождения, проживающий в Карловых Барах…
Совещание высокого начальства состоялось здесь же, возле картины. Из простых смертных допущены к нему были Агнесса Игоревна и Старыгин, а также бывший сотрудник Иван Филаретович Крестовоздвиженский, которого в суматохе просто не заметили — так тихо он себя вел. Собственно, суть совещания сводилось к тому, что все случившееся — ужас, кошмар и полная катастрофа. Самое главное, никто не знал, где была подменена картина, одно известно точно до этого года ее никогда не вывозили из Амстердама, только перевешивали несколько раз. Сначала картина, которая называлась тогда по-другому, висела в здании Стрелковой корпорации Амстердама и потемнела там от копоти и даже от прикосновения не слишком чистой одежды многочисленных посетителей, которые курили трубки, жгли коптящие сальные свечи и задевали ее нечищеными латами и мушкетами. От такого безобразного обращения картина поменяла цвет, и потомки посчитали, что рота почетного караула выступает в поход глубокой ночью, что, безусловно, несколько странно и не вписывается в образ жизни богатых амстердамских бюргеров.
А когда в 1715 году картину решили перенести в здание ратуши Амстердама, с ней и вовсе поступили варварски. Стена, где должен был висеть «Ночной дозор», оказалась слишком мала, так что практичные голландцы не придумали ничего лучше, как обрезать картину со всех сторон, да так сильно, что с правой стороны отсекли солидный кусок барабанщика, а с левой вообще исчезли два особенно невезучих персонажа. На этом варвары не остановились и продолжили свое черное дело, обкромсав холст сверху, так что с картины исчез кусок арки, а также урезав снизу полосу сантиметров в двадцать, здорово исказили в пропорции.
Просто удивительно, каким образом огромная картина (приблизительно три с половиной на четыре с половиной метра), висевшая на виду, не стала добычей завоевателей, ибо времена в Европе были беспокойные — войны, бунты, беспорядки.
