Александр Чернобровкин - Последнему - кость

– Городская, – уточнил Тюха.

– ...Но, понимаете, самое... но не мы. Вот!.. Я со своей стороны...

Тюхнин воспользовался паузой – гоготнул по-гусиному. По рядам школьников пробежал смешок. Людка Краснокутская, староста класса, зубрилка и ябеда, обернулась и укоризненно посмотрела на Гришку. Тот потянул ее за дальнюю косичку, чтобы отвернулась.

– Но я... – продолжал директор.

– Дурак! – взвизгнула Людка.

Громкое ржание семиклассника Мишки Дудина заставило зауча Лидию Ивановну выйти вперед и прикрикнуть:

– Дудин! Краснокутская! – Дождавшись тишины, она закончила за мужа: – С пятого до десятый класс завтра в восемь собираются здесь с ведрами и едут на картошку. У остальных занятия по расписанию. А сейчас всем зайти в школу.

Порфиров, соскучившись за лето по школе, с радостью толкался среди учеников. Знакомый коридор с запахом свежей краски, лестница на второй этаж, коричневая дверь с синей табличкой «8-й класс». За этой дверью Лешка проведет последний год в школе. Самая дальняя от учителя парта в ряду, что вдоль стены с окнами, радиатор, на котором зимой будет отогревать задубевшие без варежек руки.

– Ну?! – послышалось рядом.

Это Тюха вытягивает из-за последней парты в соседнем ряду Вовку Гилевича, а тот пытается удержать место, ссылаясь, что занял первым. Но у Гришки разговор короткий – удар в грудь.

– Моя парта, – заявил он, с сопением устроившись за ней.

– Я чего сел? – заюлил Гилевич, морщась от боли. – Хотел предложить тебе что-то...

– Садись, – разрешил Тюха, показав на место рядом с собой. – Ну?

– Отец с дедом позавчера уехали к родне в Белоруссию. А я знаю, где спрятан ключ от шкафа, в котором ружье и патроны лежат.

– Ну?

– Можно на охоту сходить.

– А патронов много? – вмешался Лешка.

– На троих хватит.

В класс вошла новая учительница. Она подождала, пока все усядутся и успокоятся. Какое-то время смотрела на школьников пытливо, будто выискивала знакомых. Они отвечали кто радостным взглядом, кто настороженным, кто просто любопытным.

– Меня зовут Юлия Сергеевна. Я буду вашим классным руководителем, а также преподавать английский язык. Сейчас я сделаю перекличку, познакомимся с вами. – Она опустилась на стул, раскрыла журнал. – Артюхова.

Алексей, выглядывая из-за плеча рослой Краснокутской, любовался учительницей. У нее была короткая прическа со спадающей до бровей челкой, если бы так постриглась поселковая женщина, над ней бы смеялись, а Юлии Сергеевне – ничего, красиво, и придает характерную городским заносчивость и самоуверенную элегантность, в сравнении с которыми напыщенность заучихи казалась индюпшной. И если Лидия Ивановна иногда появлялась в простеньких и не очень чистых Лешкиных мечтах, то такая, как Юлия Сергеевна, не поместилась бы там, таких он только по телевизору видел. Поэтому глядел на нее со стыдливым любопытством, воровато пряча глаза, когда она поворачивала голову в его сторону, будто подсматривал, как она обнажается. Увлеченный, не видел и не слышал, как вставали и садились одноклассники, не услышал и своей фамилии.

– Порфир! – окликнул Гришка.

Алексей вздрогнул и неуклюже поднялся. Голову склонил, чтобы не видно было лицо, красное, точно застукали на горячем. Руки заелозили по парте, спрятались в карманы пиджака, но мешали и там, и успокоились за спиной, на жестких рубцах откинутого сиденья парты. Стоять пришлось дольше, чем другим: наговорили уже ей, а тут еще он – растяпа! Долгожданное «садись» ударило по плечам, загнало в угол, за широкую мосластую спину Краснокутской. Теперь Лешка не видел и учительницы. Не заметил, что Тюхнин стоял так же долго, решил, что его одного мучила, что теперь не докажешь учительнице, что он, Лешка, хороший, вот только...

Ученики загомонили, потянулись к выходу.

– Пошли, Леха, – позвал Тюхнин. – Ты чего?

– Ничего. – Он вяло выбрался из-за парты.

– На охоту идешь?

– Да.

Ружье было двуствольным, двенадцатого калибра, черные поблескивающие стволы пахли маслом. Алексей держал их в руках, ждал, когда Гилевич вытянет из мешка приклад и цевье. Собирать ружье решили здесь, перед выходом на Пашкино болото – огромный луг среди густого леса километрах в пяти от поселка. Вовка Гилевич умело сочленил стволы с прикладом, щелчок – цевье надежно скрепило их. Патронов было семь штук, остальные, как сказал Гилевич, на волка, с картечью, брать не имело смысла. Зарядив ружье, он вышел первым из леса и, стараясь ступать бесшумно, направился к небольшому глубокому озерцу. Таких озер на лугу было десятка два, но начать решили с этого, расположенного в узкой части, чтобы поднятые выстрелом утки сели в дальнем широком конце.

Гилевич крался с ружьем наперевес, изображая индейца на тропе войны, и не разбирал дороги, позабыв, что одет во все новенькое. Чистый и наглаженный, но в мешковатом, на вырост костюме, с прилизанным на ровный пробор чубом, но конопатый и курносый, постоянно хвастающий носовым платком, но вытирающий сопли рукой, был Вовка будто слеплен из двух человек: чистюли-горожанина и деревенского разгильдяя, и сейчас, в роли отважного охотника, вздрагивал от каждого шороха и как всегда выглядел до смешного глупо. Он не дошел до озерка и половину пути, когда из-под ног взметнулся бекас и, крутясь по спирали, устремился по наклонной вверх. Вовка чуть не выронил от испуга ружье. Он долго соображал, что это такое, а затем пальнул из обоих стволов. Бекас продолжал крутить спираль в сторону дальнего конца луга, презрительно посвистывая крыльями.

– Мазила! – обругал Гришка и потянул ружье к себе.

Оглохший от выстрелов Гилевич не отпускал и громко оправдывался: – Ты видел, как он?! Из-под ног, гад! Я не понял сразу!

– Ружье давай, моя очередь.

– Подожди, у меня еще патрон!

– После Лехи стрельнешь, – Тюхнин заломил стволы, перезарядил, шумно дунув навстречу сизому дымку.

Опять Алексею тащиться сзади и наблюдать с завистью.

Гришка оторвался метров на тридцать. Нес ружье как дубинку и напоминал первобытного человека, особенно когда замирал полусогнутый и руками почти касался земли, точно поднимался с четверенек, или когда по-звериному, всем телом, поворачивался на подозрительный звук. Лешка загадал, что если не будет следить за Тюхой, тому не повезет, поэтому переключился на клюкву. Красные сверху и белые снизу ягоды густо усыпали кочки, можно было набрать полную горсть, не сходя с места. Жаль, много не съешь: кислые, оскомину набивают.

Бах! Тюхнин шлепнулся на задницу, быстро вскочил и выстрелил во второй раз куда-то в камыши, а не в тройку уток, взмывшую над озером.

– Есть! А-а-а!.. – кричал Тюха и размахивал свободной рукой, подзывая друзей.

Алексей смотрел на темную поверхность воды, в которой отражались облака, и не мог понять, чему радуется Гришка.

– Вон она – видишь? – показал Гришка. – Я ее хлоп, а она крыльями как забьет – и в камыши. А я еще – готова!.. Держи ружье. – Он начал раздеваться.

Порфиров вытянул из стволов стреляные гильзы, вдохнул пороховую гарь и не спеша вогнал патроны. Ничего, он сейчас двух уток срежет.

– Кто это тебя? – спросил Гилевич Тюхнина.

Белая рыхлая спина Гришки была покрыта темно-синими полосами, двойными, как отрезки железной дороги, и припухшими, видать, недавно заработал.

Батя, – буднично произнес Гришка и швырнул на землю штаны, – пьяный, скакалкой.

Он опустил босую ногу в воду, побултыхал. Вода была холодная, и Тюха посмотрел на Бовку: не послать ли вместо себя? Пожалел. Наверное, за ружье. Поежившись, Гришка упал грудью в воду, по-поросячьи взвизгнув, и обрызгав дружков.

– Кабан! – прошипел Лешка.

Так и хотелось повести стволы чуть вправо и нажать холодные рубцы курков.

Тюхнин, придерживаясь за камышину, бултыхал ногами, боясь дотронуться ими до топкого, илистого дна, и вытаскивал забившуюся между стеблей утку. Плыть с ней было неудобно, поэтому схватил зубами за крыло и волок за собой, загребая по-собачьи руками и пузыря большими черными трусами. Псина толстомордая!

Лешка отвернулся, чтобы избавиться от искушения выстрелить, посмотрел на дальний конец Пашкиного болота. Туда надо. И без этих двоих.

– Ну, я пойду, а вы здесь подождите.

Тюхнин выпустил из зубов серую, с потускневшим оперением птицу, смахнул прилипшую к губам пушинку.

– Мы там будем, – показал Гришка в сторону опушки, откуда начали охоту, – утку жарить.

– Хорошо. – Лешка старался не смотреть на него и на птицу с раздробленным, темно-коричневым клювом.

Стволы холодят пальцы, приклад присосался к вспотевшей ладони, ноги легко несут тело по кочковатой земле, покрытой желтой травой. На этом озере ничего не будет: близко, а на следующем... Алексей пригнулся, сдвинул большим пальцем предохранитель. Пока в руках не было ружья, хотелось лишь доказать дружкам, что стреляет лучше их, а теперь появилось еще и азартное желание подержать руками убитую тобой добычу. Он представил, как срежет обеих уток на взлете, как, брызнув перьями, они кувыркнутся в воздухе и шлепнутся на землю, и он подойдет к ним, еще живым, бьющим крыльями, и каблуком сломает шеи. А сейчас надо ступать очень тихо: утки сидят именно на этом озерце. Стволы плавно поднялись, мушка заскользила по рябоватой от мелких волн воде. Отклонившись корпусом, Лешка выглянул из-за камыша. Пусто. Он сплюнул от обиды и выпрямился.