В дверь позвонили, и не успел еще никто подойти, как Бриджит услышала, что дверь открылась, а следом донесся голос Ройзин:
— Мама, здравствуй! Ты где?
— В спальне, — ответила Бриджит. — Заканчиваю укладываться. Чаю выпьешь?
— Я приготовлю, — отозвалась Ройзин, появляясь в дверях. Двадцати трех лет, стройная, с пушистыми каштановыми волосами, такими же, как у матери, только темнее, без высветленных до цвета меда прядей. Чуть больше года назад она вышла замуж и с тех пор будто светилась изумлением и счастьем.
— Вы все собрались?
В ее голосе Бриджит уловила легкое раздражение, натянутость, которую дочь старалась скрыть. «Силы небесные, — подумала она, — только бы не размолвка с Имонном!» У молодых хватало любви, чтобы одолеть любые противоречия, однако Бриджит не хотелось уезжать на неделю, оставляя Ройзин расстроенной. Дочь очень ранима, а Имонн походил на Коннора страстностью убеждений, приверженностью им и ожиданием такой же приверженности от тех, кого он любит. И он пребывал в полном неведении о том, как мало отдавал себя семье, так же забывал объяснить, словом или лаской, что, по его мнению, семье знать положено.
— Что с тобой? — спросила она вслух.
— Я должна поговорить с отцом, — ответила Ройзин. — Честно говоря, за тем и пришла.
У Бриджит от удивления широко раскрылись глаза.
Ройзин, судорожно вздохнув, извинилась:
— Мам, прости. Я и тебе пришла пожелать хорошенько отдохнуть. Небесам известно, как тебе нужен отдых. Но об этом я могла и по телефону сказать.
Бриджит внимательно посмотрела на дочь, заметила, как заалели у той щеки, как неловко прижаты руки к бокам.
— У тебя все нормально? — пробормотала она с тревогой. Едва не спросила — может, дочка беременна… что-то подталкивало ее к подобной мысли, однако сочла это нескромным. Если так, Ройзин сама признается, когда соберется с духом.
— Да, конечно же, нормально! — быстро воскликнула Ройзин. — Где отец?
— Разговор о политике? — Прозвучало это скорее выводом, нежели вопросом. Мать заметила, как глубже стали тени в глазах Ройзин, как сжалась у той правая рука в кулак. — Нельзя разве подождать до нашего возвращения? Я прошу!
Когда Ройзин заговорила, лицо ее сделалось неописуемо чужым, замкнутым.
— Имонн попросил меня прийти. Есть вещи, которые не могут ждать, мама. Я поставлю чайник. Он не в отъезде, а?
— Нет…
Не успела мать продолжить, как Ройзин резко развернулась и ушла. Бриджит еще раз осмотрелась. Она всегда забывала что-нибудь, но, как правило, пустяк, без которого можно обойтись. Да и не за границу же едут, в самом деле. Домик на берегу одинок — в этом вся прелесть, — но в паре миль есть деревня, а с автомобилем это расстояние не проблема. Хотя они и берут с собой необходимые продукты, все же довольно часто придется ездить в магазин.
Она пошла через кухню и увидела, что Ройзин готовит чай, а Коннор стоит у окна и не сводит глаз с цветника на заднем дворе. Бриджит предпочла бы избежать конфликта, однако понимала — вмешиваться бесполезно. Рано или поздно она все равно узнает, о чем шла речь. Если отец и дочь придут к согласию, появится повод отметить это, и она присоединится к ним. Если же нет, холод между ними расползется по всему дому — словно в кухне ледяной столб вырастет.
Ройзин обернулась, держа в руке чайник:
— Отец?
Тот даже не пошевелился, так и стоял, повернувшись спиной. Дочь разлила чай в три чашки.
— Отец, Имонн разговаривал с некоторыми из умеренных о новой инициативе в образовании… — Она осеклась, увидев, как напряглись у него плечи. — Выслушай их по крайней мере! — Голос звучал напряженно и настойчиво. — Не отказывайся, пока не выслушаешь их!
Коннор наконец резко обернулся. В скупом свете лицо его было жестким, почти серым.
— Я выслушал все, что мне требовалось, о католических школах и их методике, Рози. Разве не иезуиты говорили: «Дайте мне ребенка, которому нет еще семи, и я дам вам мужчину»? Папистский предрассудок, основанный на страхе. Его не выбить из сознания. Это яд на всю жизнь.
Ройзин глотнула, словно у нее пересохло в горле.
— То же самое они думают о нас! Ни за что не уступят в том, что касается обучения их детей так, как они хотят. Они просто не могут себе позволить такого, иначе им просто не сохранить свой народ!
— Я тоже уступать не собираюсь. — На лице Коннора не дрогнул ни один мускул. Зубы были стиснуты, а в голубых глазах стоял холод.
Бриджит до боли тянуло вмешаться, но она сочла за благо сдержать себя. Коннор считал, что в мыслях своих она склонна к мягкотелости и нереалистичности, а рецепты ее предписывают уклониться, шаг за шагом отступая, от открытой битвы. Он часто высказывался на этот счет. Свое мнение Бриджит никогда не отстаивала. Не могла отыскать слов или набраться смелости возразить, вступить в спор. Кто-то должен уступить, иначе не бывать миру в доме. Ее тяготила цена гнева: не только уничтожение жизней, несправедливость и тяжкие утраты, но еще и потеря здравомыслия, смеха и возможности созидать в надежде на что-то прочное и непреходящее без необходимости вершить суд и расправу.
Ройзин не уступала:
— Но, отец, если мы чуть-чуть уступим в том, что не имеет значения, то сможем увереннее настаивать на том, что имеет. И по крайней мере мы положили бы начало! Мы выглядели бы людьми здравыми, может, привлекли бы кого-то из нейтральных партий.
— К чему?
— К тому, чтобы они стали на нашу сторону, разумеется!
— И надолго? — В голосе отца слышался вызов и что-то очень близкое к гневу.
Дочь недоуменно воззрилась на него.
— Рози, — утомленно выговорил отец, — мы потому разные партии, что у нас принципы разные. Хотят встать на нашу сторону, пожалуйста: дверь для них всегда открыта. Я не изменяю своим убеждениям ради того, чтобы ублажить толпу или добиться чьей-то благосклонности. И не только потому, что это неправильно, но еще и оттого, что это глупо. Стоит им добиться уступки в одном, как они постараются получить еще одну и еще… Пока не останется ничего, за что мы сражались, гибли все эти годы. Всякий раз, когда мы уступаем, становится труднее держаться стойко в дальнейшем, пока не утратим к себе доверие. Ты либо с нами, либо с ними. Середины быть не может. Если Имонн пока этого не осознает, то еще узнает!
Ройзин не отступала. Логика ее была сокрушена, воля — нет.
— Но, отец, если никто и ни в чем не сдвинется с места, мы так и будем вечно сражаться друг с другом. Мои дети будут жить и умирать за то же, что и их родители, как мы это делаем сейчас! Когда-нибудь наступит день, и нам придется жить вместе. Так почему не теперь?
Коннор будто смягчился. К дочери он относился терпимее, чем к Бриджит. Он взял чашку обеими руками, будто замерз и хотел согреться.
— Рози, я не могу себе это позволить, — проговорил он тихо. — Я дал обещания, которым должен следовать. Если перестану, то потеряю право просить о доверии. Моя работа состоит в том, чтобы объединить людей, наделить их мужеством и надеждой. Но я могу вести их за собой только туда, куда они с охотой за мной последуют. Вырвусь слишком вперед — потеряю их. И тогда ничего не добьюсь. Люди почувствуют, что их предали, и выберут себе нового вождя, более склонного к крайностям, который вряд ли, как и я, уступит хоть в чем-то.
— Но, отец, ведь нам в чем-то да придется уступить! — упорствовала Ройзин. — Если не хочешь в образовании, тогда, может быть, в промышленности, или в налогах, или в цензуре? Должно же быть что-то, где мы сойдемся! Или все это бессмысленно и всем нам суждено всю жизнь — всю нашу жизнь! — разыгрывать одни и те же шарады, каким конца не будет? Мы делаем вид, будто хотим мира, а мы его не хотим! Мы желаем только, чтобы все было по-нашему!
Бриджит уловила нотки истерии в голосе дочери и в тот же миг поняла — Ройзин беременна. Слишком уж отчаянно оберегает она будущее, которое важнее, выше и глубже обычного разумения. Наверное, то была единственная настоящая надежда.
— Они всего лишь люди с иной верой и иными политическими целями, — воскликнула Ройзин. — Должна быть точка, где мы можем сойтись. За последние двадцать лет они во многом смягчились. Больше не настаивают на папской цензуре книг…
Коннор изумленно глянул на нее, резко вскинув брови.
— О! И ты называешь это умеренностью? Может, надо признательность выразить за позволение выбирать, что нам читать, какие философские и литературные произведения покупать и какие нет, а не следовать в этом указке папы римского?
— Ах, перестань, отец! — Ройзин резко взмахнула рукой. — Все не так, как было когда-то…
— Мы не живем по законам римско-католической церкви, Ройзин, ни в вопросах брака и развода, ни в вопросах контроля за рождаемостью или абортов, ни в том, о чем нам можно и о чем нельзя думать! — Отец, словно под действием невидимой силы, подался вперед. — Мы часть Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, и это гарантия нашей свободы — иметь законы, которые являются волеизъявлением народа, а не римско-католической церкви. Я скорее умру, нежели поступлюсь этим единственным правом. — Коннор уперся кулаками в столешницу.
