— Да чего ты вообще, я не понимаю? Ну Гуся. Даже миленько. Трогательно. Мне нравится!
— Там внутри какой-то «гусь» сидит, — нехотя пояснила Агния. — Или «гусыня». Не Агния, а гусыня. В общем, я тебя прошу…
В эту минуту дверь отворилась, и на пороге возник Анин отец с подносом, уставленным сладостями. Он вошел, сознательно имитируя лакейскую манеру и повадку, чуть наклонившись вперед и вытянув шею — а на самом деле выправка у него была дай бог всякому. Отец Агнии был генерал, причем генерал нестарый. На вид ему можно было дать лет пятьдесят — пятьдесят пять, он был высокий, с совершенно голым черепом, густыми бровями и крупными, резкими чертами лица. Было в этом лице что-то обезьянье, что, впрочем, его не только не портило, но даже придавало своеобразную привлекательность.
Увидев Катю, генерал застыл на месте, открыл рот и сделал жест, как будто собираясь уронить поднос. Потом он торжественно водрузил его на столик перед диваном, выпрямился и снова уставился на Катю, всем своим видом выражая величайшее восхищение.
— Бог ты мой! — пролепетал он, прижимая руки к сердцу. — Гусенька, что же ты нас не познакомишь?
— Вы знакомы! — сердито отрезала Аня. — Сто лет! Папа, кончай придуриваться!
— Да, вижу, теперь вижу, — забормотал генерал, упорно не желая выходить из роли. — Неужто то самое прелестное дитя? Теперь узнаю… Теперь понимаю… Но — так расцвести, и в такие короткие сроки!
Катя потешалась от души. Аня с изумлением почувствовала, что начинает злиться не на шутку. Ей самой это показалось довольно глупым. Она вскочила с дивана и вытолкала отца из комнаты, обыграв его собственную маску и приговаривая:
— Принес, любезный? Ну и прекрасно, и поди вон!
Как только они остались вдвоем, Катя, хохоча, вскочила с дивана и закружилась по комнате. Вот тут-то ее взгляд и упал на книгу, мирно лежавшую на столе. Почему-то это произвело на нее странное впечатление. Она повернулась к Ане и, не сводя с нее нехорошо заблестевшего взгляда, воскликнула:
— Читаешь? Все читаешь, да? А ты знаешь, что в этой книге все неправда?
Аня растерялась. Во-первых, до сих пор ей как-то не приходило в голову смотреть на роман с такой точки зрения. А во-вторых, в Катином голосе ей послышалось что-то не то — вроде бы она и задиралась, как обычно, а в то же время что-то тут было совсем необычное, слишком серьезное, совсем на нее непохожее…
— В каком смысле — неправда? Ты о чем? — с некоторой опаской переспросила Аня.
— А вот в таком! В самом прямом! — азартно воскликнула Катя. — Тоже мне — «реалист», «все, как в жизни»! «Психолог», блин! Да тут вранье — в самой сути, в самом сюжете!
— Да что за вранье-то? — в недоумении воскликнула Аня. Катина горячность поразила ее еще больше, чем сама постановка вопроса. До сих пор она склонна была думать, что Катя эту книгу вообще не читала.
— Вранье в том, — заявила Катя неожиданно спокойно и веско, — что все стоящие мужики крутятся вокруг Аглаи, то есть вокруг скромной девицы, целки, извиняюсь за выражение. А на самом деле они все должны крутиться вокруг Настасьи Филипповны, то есть бляди.
Аня аж задохнулась от такой постановки вопроса — от удивления, от возмущения, от того, что — надо же ляпнуть такую глупость! пошлость такую! — и еще от чего-то, чего словами не передать.
— Ты ничего не понимаешь, Катя, — сказала она в конце концов, стараясь говорить спокойно, убедительно и как можно более равнодушно. — Там совсем не о том речь… — И запнулась в растерянности. Ну что, в самом деле, про евангельский подтекст ей объяснять?
— А я тебе говорю — о том! Именно что о том! — крикнула Катя и даже топнула ногой.
— Ну хорошо, — проговорила Аня, нарочно медленно и тихо, изо всех сил стараясь не заразиться Катиным азартом. — Ну хорошо, оставляя в стороне все прочее… Ты хоть понимаешь, что время было другое, другие нормы, другие понятия?..
— Я-то, допустим, понимаю! А вот ты мне скажи: про что он, по-твоему, писал — про свое время или про вообще?
— Как тебе сказать… — Аня замялась. — Это вообще неправильная постановка вопроса…
Все это было совершенно не про то и не так, какая-то сдвинутая логика, и вообще — нелепо, и надо было этот идиотский разговор прекратить как можно скорее, но Катя не отвязывалась, не хотела успокаиваться.
— То-то! Не знаешь, что сказать? Запуталась? А потому что — неправда! Все не так!
— Кстати, вокруг той тоже мужчин хватало… — почти невольно пробормотала Аня.
— Каких мужчин! Я же не про шваль говорю, а про стоящих. Про главных — понимаешь?
— Послушай! — воскликнула Аня с неожиданным для самой себя энтузиазмом — ей показалось, что она нашла аргумент, который будет Кате доступен. — Так ведь Настасья Филипповна… она ведь была не то что уж совсем такая… обычная… Она ведь книжки читала… Там сказано: «застенчивая», «романтическая»…
— Ну разве что! — хмыкнула Катя, прижимая ладони к разгоревшимся щекам, и тут же снова пошла в атаку. — Сообразила, умница! И все равно — все вранье!
Но тут Ане все это окончательно надоело — ну что за дурацкий разговор, в самом деле, и сколько можно!
— Ладно, Катя, — сказала она решительно. — Довольно. Останемся каждая при своем мнении. Неинтересно.
Последнего слова говорить не следовало. Катя, которая вроде бы начинала выдыхаться, заметно дернулась и завелась снова:
— Тебе неинтересно? А хочешь, я сделаю так, чтобы было интересно? Хочешь?
Аня пожала плечами и взяла в руки чашку. Ей снова стало как-то не по себе. Азарт Катин ее смущал. Что-то тут вылезало на поверхность… что-то давнее и глубоко запрятанное, чего лучше бы и не вытаскивать вовсе… чему и слова-то не подберешь…
— Я ведь слыхала про твои дела и планы… Ну вот… насчет замуж… — Катин тон снова изменился. Теперь она говорила спокойно и мягко, почти задушевно, опустив глаза, как будто в смущении.
Аня молчала, стиснув зубы, и ждала продолжения. Чашку она поставила на столик, чтобы не зазвенела.
— Я Алешу твоего не знаю, не видела… слышала только, — все так же не поднимая глаз, продолжала Катя. — Заметь — не знаю, не видела… Так вот… Хочешь пари, что через неделю, не от сегодня, ясное дело, а от того дня, когда ты нас познакомишь, он будет при мне?
И вот тут случилось нечто совершенно несообразное. Аня, совсем было открывшая рот, чтобы сказать: «Нет, не хочу» или «Оставь меня в покое», вдруг процедила:
— Посмотрим, — и выпила залпом рюмку ликера.
Жест получился смешной — как будто рюмку водки тяпнула, лихо так, — это она сама про себя отметила. Проклятое свойство видеть самое себя со стороны не покинуло ее даже в ярости. А она была в ярости. Ноги у нее вдруг ослабли и сделались ватными, все внутри противно задрожало, к горлу подкатил какой-то ком, мешавший дышать. «Ярость душит, — промелькнуло у нее в голове. — Именно — душит!..»
А между тем слово было сказано, и взять его назад не было ни малейшей возможности. Скажи она сразу какое-нибудь «Отстань!» — и вышло бы просто, что она не принимает Катю, с ее идеями, всерьез. А теперь отказаться значило обнаружить свой страх и слабость, а вот этого Аня почему-то никак не могла себе позволить. Тут была гордость, разумеется, но и не только гордость… Еще было, как ни странно, чувство самосохранения. Она инстинктивно чувствовала, что таким, как Катя, нельзя показывать слабость — опасно, загрызут… Катя же, искренне удивляясь тому, как все легко получается, принялась ковать железо:
— Как договоримся? Могу прийти к тебе, когда он здесь будет. Можем встретиться в другом месте, как будто случайно. Как скажешь…
Так рассыпалась в прах Анина хрупкая надежда на то, что дурацкий разговор повиснет в воздухе и все-таки не будет иметь практических последствий. Они самым деловым и будничным тоном условились о месте и времени, после чего находиться в одной комнате сделалось решительно невозможно. Интересно, что это чувствовали обе, в равной мере. Катя вскочила, натянула свитер — и испарилась.
Оставшись одна, Аня первым делом поставила на поднос чашки и рюмки, отнесла все это в кухню и, стараясь не смотреть на отца, объявила родителям, что садится заниматься. Потом она вернулась к себе, заперла дверь, открыла окно, села на подоконник и закурила. Ей было о чем подумать.
То, что произошло пятнадцать минут назад в этой самой комнате, было дико, было нелепо и ни на что не похоже. Главное, это было совершенно непохоже на нее самое. Прокручивая в голове только что разыгравшуюся сцену, Аня решительно не могла понять, как можно было до такой степени увлечься. Как ни странно, первое время это мучило ее едва ли не больше, чем сама сущность спора и страх его проиграть. За сколько-то там лет своей сознательной жизни она привыкла понимать себя и свои поступки и вроде бы успела убедиться, что нелепые порывы ей несвойственны. Может быть, ей это не так уж и нравилось, кто знает, но это было так, и она это знала — и все тут!
