И вышел. И показал.
Он вернулся через десять лет с отрядом красных дьяволят. Отца Василия с семейством увезли куда-то, да так он и сгинул. Тот же самый Шкалик, но не подпасок уже, а колхозник из беднейших, клялся и божился, что тело попа осталось на поживу зверям в лесу. Говорил, что поливал Ленька священнослужителя на морозе ледяной водой, приговаривая: «Ты меня, батюшка, в купели крестил, а теперь моя очередь настала!» Но Шкалик соврет – недорого возьмет, а свидетелей такому душегубству не нашлось.
Потом Морозов снова пропал на несколько лет. Видно, зря времени не терял, потому что объявился с чекистскими лычками, при сапогах и шинели. Приехал на зловонно фырчащем автомобиле и тут же погнал односельчан обустраивать старую барскую усадьбу, что уже полвека ветшала на холме. Поползли слухи о том, что в усадьбе обоснуется колония для малолетних преступников. Селяне горевали – все шпана разорит, растащит, дня покойного не будет! Но Ленька Морозов порядок держал крепко. Сто пятьдесят пацанов, собранных и присланных коллектором, не остались без дела, не выпало им свободной минуты для набега на крестьянские наделы, и без того скудные. Старинный барский дом окружили хозяйственные постройки, в числе которых была даже и небольшая деревообделочная фабрика. Жизнь в коммуне подчинялась строжайшей дисциплине. В десять вечера – отбой. В спальнях гасится свет, в коридоре появляются дневальные – крепкие ребята из числа особо правильных колонистов. Да не с голыми руками дежурят – вооружены винтовками, чтоб какому-нибудь полуночнику не пришло в голову в неурочный час покинуть колонию. Впрочем, со временем такие бродяги перевелись – тяжелый труд не оставлял сил. Подъем трубили в шесть, и начинался трудовой день колониста. Уборка, завтрак и в половине восьмого – сигнал к работе. В небольших мастерских делались сотни столов, стульев, табуретов и прочих нужных молодой стране вещей. Было выделено время и для уроков, но Морозов высказывался по этому поводу так:
– Мы тут воспитываем – кого? Молодого коммуниста мы тут воспитываем. Лишняя грамотность коммунисту не нужна, а только стремление быть полезным обществу и дисциплина. А то пойдут, понимаешь, мечтания какие-нибудь, задумчивость…
Мечтаний начкол не любил, задумчивых презирал. Отлынивающие от работы, под каким бы то ни было предлогом, сажались под арест. Тюремной камерой в колонии служил погреб, выкопанный силами колонистов. Правда, с начала основания колонии туда попадали человек пять-шесть, не больше. И не дольше, чем на сутки. Подобная дисциплинарная мера действовала безотказно. Мечтатели, бездельники, дармоеды в колонии перевелись. В наробразе и помдете Леонидом Андреевичем были довольны.
Когда началась война, Леонид Андреевич Морозов уехал в город – проситься добровольцем. Но на фронт его не взяли. Да и то сказать – работы в колонии прибавилось. Война стала фабрикой сирот.
12 сентября 1945 года Морозов ждал новую партию воспитанников. Привезут из города, всех прими, накорми, вылечи, приодень… Леонид Андреевич сплюнул на дорогу, растер ногой и задумался, пристально глядя в пыль, а очнулся только от звука подъезжающего автомобиля.
На этот раз в колонию привезли шестерых пацанов. Нищета и горе обезличивают людей. Словно шесть близнецов стояли перед Морозовым – с серо-голубой кожей, ввалившимися голодными глазами, обросшие и обтрепанные.
– В баню! – коротко скомандовал он и сам захромал впереди небольшой колонны.
В предбаннике уже лежали на лавках шесть комплектов старенького, но чистого белья, колонистская форма. Ботинок не полагалось – до первых заморозков питомцы бегали босиком. Баня натоплена была жарко, у каменки толокся в одном фартуке дежурный.
– Готово, Леонид Андреевич, – доложил он, вытянувшись.
– Хорошо. Мойтесь, – кивнул Морозов новеньким.
Дежурный ушел. Мальчишки по очереди раздевались, ныряли в жаркую пасть бани. Только один тихонько сидел на скамейке, отвернувшись в сторону.
– Ну? – коротко обратился к нему Морозов.
Мальчишка обернулся. Он был невероятно худ, огромные глаза смотрели с ужасом.
– Больной, что ли? Ну? Отвечай! – повысил голос Морозов. – Да не трясись, не съем я тебя!
Пацан совсем вжался в стену. Морозов решил обойтись лаской.
– Ну не дрожи, не бойся, – сказал спокойнее. – Как тебя зовут-то? Фамилию свою знаешь, имя?
– Марта Челобанова, – ответил пацан.
Марта все же вымылась в бане, дождавшись, когда распаренные и вовсе непохожие друг на друга колонисты уйдут в дом. Растерявшийся Морозов привел ее к себе во флигель, напоил спитым чаем с кусочком сахара. Смотрел задумчиво, скреб пятерней затылок.
– Что ж мне с тобой делать? – бормотал озадаченно.
Воспитанниц в колонии не водилось. Как ввести барышню в мальчишеский коллектив, Морозов не представлял. К тому же, по немногословным ответам Марты, выяснилось, что ей зимой исполнится семнадцать, то есть в колонистки она уже и по возрасту не годится. Морозов морщил лоб, размышляя, пока не увидел, что девчонка клюет носом.
– Иди, ложись, – он подтолкнул Марту к высокой никелированной кровати. Девочка влезла на нее и сразу же заснула. Морозов долго сидел у стола, рассматривая спящую пигалицу – на вид ей было лет тринадцать, потом ушел ночевать на сеновал.
Марта Челобанова оказалась потеряшкой. По ее словам, мать и младшую сестру эвакуировали из Ленинграда, а Марта отстала от них, потерялась в толпе. А еще раньше пришло известие о гибели отца. Марта вернулась в квартиру, где жила с семьей, но дверь оказалась закрыта.
Три дня Морозов соображал, куда ему девать девчонку. Надо бы взять ее и поехать в Ленинград, авось нашла бы там знакомых или родных… Но ничего такого он не сделал. Девочка осталась жить в колонии – на правах то ли приживалки, то ли экономки. Постепенно втянулась в хозяйство, стала заправлять на кухне, в кладовых. Не могла видеть только, как забивают домашнюю всякую живность. Съеживалась и убегала куда подальше, за луг, к лесу. Впрочем, несмотря на мелкие неурядицы, она чувствовала себя неплохо. За зиму отъелась, повеселела, на впалых щеках появился румянец, в глазах – веселый блеск. На ней ловко сидели простая синяя юбка и белоснежная кофточка, сшитая из куска парашютного шелка. Это стало еще заметней, когда пришла весна и скинула девчонка тяжелую мужскую телогрейку, неловкие валенки сменились на брезентовые легкие тапочки. Она ухитрялась не запачкаться на самых грязных работах, и темно-русые волосы всегда были гладко зачесаны на прямой пробор. Одно только беспокоило Леонида Андреевича – на Марту стали заглядываться колонисты. Поначалу, пока девчонка выглядела полуголодной, запуганной пигалицей, к ней относились покровительственно, с некоторым оттенком презрения, так, как, по мнению Морозова, и следовало обращаться с женским полом. Но едва только на щеках Марты зацвели робкие розы, а парашютный шелк кофточки натянула острая юная грудь, колонисты переменили свое отношение. Грубоватое их внимание смущало Марту и несказанно раздражало Морозова. Впрочем, пацаны держали себя в рамках благопристойности, и их внимание еще можно было назвать товарищеским. Но один… Невесть откуда взявшийся пащенок – тощий, со впалой грудью, слабосильный, к физическому труду почти и непригодный, Юрка Рябушинский, принялся ухаживать за Мартой всерьез. Цветочки собирал и дарил ей, надо же! А в школьной тетрадке, грубо сшитой из дурно разглаженных листов старых газет, нашлись и стишки. Кто-то любезно подложил тетрадку на стол Морозову, тот читал и хмыкал:
Я неожиданно твои глаза увидел.
И вот теперь, поверженный, стою.
Я раньше просто жил и ненавидел.
А вот теперь, наверное, люблю.
В твоем веселом имени весеннем
Я вместе с жаворонком каждый звук пою.
Не плачь над тающим снежком последним.
Я не исчезну. Я тебя люблю.
Мы звали нашу яблоньку «невеста»,
Она росла оврага на краю.
В груди для сердца слишком мало места.
Слов мало. Слово лишь одно: люблю.
– Стишками балуется, жаворонок! – удивлялся он и, отбросив тетрадку, принялся ходить по кабинету взад-вперед. Была еще надежда, что все как-то уляжется, успокоится… Но дальше было еще хуже.
Решили починить фундамент дома. Юрке, как слабосильному, поручили собирать на самодельные носилки старый хлам, куски битых кирпичей, строительный мусор. И надо же было такому случиться, что именно он отыскал в грудах всякого шурум-бурума барскую штучку с прошлых времен – каминные часы, украшенные непонятной бронзовой фигурой.
– Ну, Ряба, отличился! – высказались колонисты.
Но Ряба отличился еще больше. Найденные часы – не только старинные и красивые, но еще и вполне рабочие (ключик торчал у них сзади, фигурный ключик), не начколу отдал, не в спальне поставил, а подарил Марте! Так прямо, при всех, не стесняясь, и подарил.
В тот же вечер в колонии показывали трофейный фильм про любовь. На вольном воздухе, между двух черемух натянули экран, поставили скамейки для зрителей. Сначала на экране возникла надпись «Фильм взят в качестве трофея», потом замелькали надписи, и началась иная жизнь – цветная, иностранная. Странно выглядело это пестрое мелькание в сумеречно-благоухающем, захлебывающемся соловьями саду, и полу-оборванные колонисты, погоготав, скоро притихли. Не то притомились за день, не то увлеклись малопонятным, но занимательным зрелищем. Леонид Андреевич, отложивший свои дела и явившийся «последить за порядком», как он сам перед собой оправдывался, тоже был увлечен. Ему приглянулась главная героиня.
