Ознакомительная версия.
К своим двадцати восьми годам Митя достаточно хорошо изучил женщин, созданных природой по этой грубой формуле. Про себя он знал, что на такой никогда не женится. «Нельзя жениться на куске севрюги! — объяснял он сестре Ольге, делясь с ней подробностями своей личной жизни. — Ну что делать, если мне нравятся только такие женщины, на которых нельзя жениться?»
То, что он почувствовал, увидев тощенького рыжего воробьишку на общежитской койке, можно было назвать жалостью. Сидит такая маленькая, трогательная девочка, читает Достоевского под пьяный хохот за стенкой. Глазищи большие, испуганные и при этом умные.
Ему захотелось остаться с ней, посидеть в тишине, спеть для нее — просто так, без всякой задней мысли. Она слушала его не дыша, и в глазах ее было столько восхищения, благодарности и любви… Митя почувствовал себя большим, сильным, добрым и очень понравился самому себе в роли сказочного принца.
Сначала ему захотелось просто обнять эти острые плечики, погладить взъерошенные короткие волосы, утешить и согреть беззащитное тощенькое существо. И только прикоснувшись к ее сжатым губам, он вдруг с удивлением обнаружил, что чувствует небывалое острое желание…
Голова у Кати закружилась, она забыла обо всем на свете — о надменных одноклассниках в хабаровской школе, о суровой и холодной матери, о физике и математике. Оказалось, что она — живая, нежная, чувственная, что ее тоже могут любить, восхищаться ею, шептать в ее ухо горячими губами такие слова, от которых мурашки бегут по коже.
— Ты, оказывается, еще девочка? — услышала она жаркий шепот, который прозвучал для нее волшебной, неземной музыкой…
Это открытие сначала напугало, но через миг еще больше возбудило Митю. Женщин в его жизни было много, но до этой минуты ни для одной еще он не был первым и единственным…
В общаге авиационного института не было проблем с ночевкой. Тактичные Катины соседки так и не появились в комнате до утра. А утром это была совершенно другая Катя. Только теперь стало видно, что она очень хорошенькая, женственная. Она перестала вжимать голову в плечи, ходила прямо, не боялась смотреть людям в глаза, улыбаться и вообще — жить.
Митя Синицын предложил ей выйти за него замуж всего лишь через два дня, тридцать первого декабря, когда часы пробили полночь и наступил 1991 год. Катя и не сомневалась, что они теперь уж не расстанутся. Они были как будто созданы друг для друга.
Семья Синицыных приняла Катю доброжелательно и приветливо. Сразу было видно, что эта тихая интеллигентная девочка из Хабаровска, студентка МАИ, вовсе не хищная провинциалка, охотница за московской пропиской. Она смотрела на Митю с таким обожанием, была такой скромной и воспитанной, что ни у Митиной матери, ни у сестры не возникло неприятных подозрений на ее счет.
Все было у них хорошо. Сначала снимали комнату в коммуналке, но очень скоро Митина сестра помогла с квартирой. Квартира, правда, была на окраине, в Выхине, и на первом этаже, но зато двухкомнатная и отдельная.
Катя закончила институт с красным дипломом, устроилась на работу в НИИ легкого машиностроения, младшим научным сотрудником, но очень скоро поняла, что это — не работа, а бесплатное времяпрепровождение на рабочем месте. Впрочем, карьера ее совершенно не заботила. Главным в ее жизни была семья, то есть Митя. Больше всего на свете ей хотелось родить для него ребенка. На ребенке сосредоточилось все ее существо, она не могла ни о чем другом ни думать, ни говорить. Но три беременности кончились ранними выкидышами, и врачи поставили жуткий, безнадежный, как смерть, диагноз: бесплодие.
Митя утешал, говорил, что живут семьи и без детей, можно, в конце концов, взять ребеночка из Дома малютки, сейчас столько брошенных. Но все утешения были бесполезны. Катин комплекс неполноценности, ненужности, взращенный в ней с детства, вспыхнул с новой силой. Она стала чувствовать, что испортила Мите жизнь, ей казалось, что он не бросает ее, бесплодную и никчемную, только из жалости.
Она была противна себе самой до такой степени, что не хотела больше жить. И вот тут подоспел мальчишка-лаборант из ее НИИ, который застал ее в горьких слезах в укромном уголке пустой курилки и предложил уколоться.
— Кольнись, полегчает, — сказал он так мягко и сочувственно, что Катя, не вдумываясь в смысл его слов, подставила руку для укола.
— Ну как, приход есть? — спросил лаборант, заглядывая ей в глаза.
— Что? — не поняла Катя.
— Ну, кайф…
— Кайф? Не знаю… Полегчало вроде, — ответила Катя неуверенно.
Она внимательно прислушалась к самой себе. И с радостным удивлением обнаружила, что безысходная тоска, давившая душу в последнее время, улетучилась. Стало легко и весело.
— А что это было? — спросила она парнишку-лаборанта.
— Морфий, — ответил он просто и буднично. Катя не испугалась. Наркотик подействовал очень быстро. Что же страшного, если ей впервые за многие месяцы стало хорошо и спокойно? То, из-за чего она плакала всего десять минут назад, теперь казалось смешным пустяком. Никогда в жизни она еще не чувствовала такой легкости и уверенности.
— Еще захочешь, я всегда продам сколько нужно, — заговорщицки подмигнув, сообщил парнишка.
Катя очень скоро захотела еще. Когда действие укола кончилось, ей опять стало плохо, хуже, чем раньше. Денег сначала хватало, но скоро пришлось хитростью и враньем добывать их у Мити.
Она уже стала наркоманкой, но еще не считала себя таковой. Их с Митей жизнь превратилась в вечную борьбу, он таскал ее по разным врачам, наркологам, гипнотизерам, а ей все казалось, что он хочет отнять у нее единственную и главную радость в жизни.
Катя понимала, как важно в ее ситуации не обрастать знакомыми в сложном и опасном наркотическом мире. Она верила, что ее увлечение временно, что в любой момент она сумеет завязать. Завтра, через неделю, через месяц, вот кончится запас — она завяжет. Но только не сейчас, не сию минуту. Разве можно отказать себе в уколе, когда все под рукой и стоит только аккуратно ввести тонкую иголочку в вену?
Потом, завтра или через месяц, она обязательно завяжет. Главное, быть разумной и осторожной, оставить себе путь для отступления, не забывать, что чем больше вокруг тебя знакомых наркоманов, тем труднее завязать. И вообще, наркотический кайф — такое тонкое и интимное дело, что лучше быть одной.
С работы Катя ушла. В последнее время перестала общаться с людьми. Наркотики покупала в известных местах: на Старом Арбате, у нескольких аптек, разбросанных по Москве, иногда у гостиниц и баров. Каждый раз старалась покупать в другом месте, чтобы не встречаться с одними и теми же продавцами. Продавцы всегда норовили познакомиться, завязать прочный контакт: они угадывали в Кате человека, крепко севшего на иглу, и были заинтересованы в постоянной покупательнице. Но Катя твердо придерживалась своего принципа — знакомств не заводила.
Последнюю попытку вытащить жену Митя предпринял всего за полтора месяца до смерти. Он познакомил Катю с замечательным психотерапевтом, с доброй и внимательной женщиной Региной Валентиновной Градской…
— У тебя высокая степень привыкания, тебе будет очень тяжело завязать сразу. Надо действовать осторожно и постепенно, уменьшать дозу потихоньку, — сказала Кате Регина Валентиновна.
Другие говорили, что главное — принять твердое решение, что бросать лучше резко, сразу. Сначала будет очень худо, зато потом организм окончательно придет в себя.
И только Градская не требовала резких решений. Она была тоньше и внимательней других. Она, знаменитый, гениальный психотерапевт, возилась с Катей — да еще совершенно бесплатно. Остальные не понимали Катю, не щадили, хотели обречь на дикие мучения, на пытку абстиненции. Кому же было верить, как не Регине Валентиновне?
"Джон Кодни обычно вел свою будущую жертву несколько дней. Он как бы сживался с человеком, постигал его суть. По его словам, он превращался в губку, впитывающую энергию другого живого существа. В одиночной камере Гоулдвордской тюрьмы (штат Индиана) Конди долго и с удовольствием рассказывал о каждом оттенке своих ощущений — до убийства, во время и после. Именно ему принадлежит известная фраза, мелькающая на страницах специальной литературы по судебной психиатрии: «Убивая, я побеждал смерть…»
Перед нами убийца-философ, убийца, умеющий не только мыслить абстрактно, но и формулировать свои мысли. В каждом конкретном случае Джоном Кодни руководил не порыв страсти, ненависти, не сексуальная жажда.
"Меня с раннего детства угнетало ощущение неизбежности смерти. Обычно дети не задумываются над этим, но я был несчастным исключением. Я видел перед собой не людей, а кукол. Некто жестокий и насмешливый лепил их из светящейся глины, наполнял страстями, желаниями, кого-то наделял талантом, кого-то — богатством, а иных делал несчастными и уродливыми. Но каждому заранее отмерял свой срок. Каждый должен был стать тленом и грязью. Этот холодный и всесильный всего лишь забавлялся, а люди поклонялись ему, называли Богом. Моя мать была добропорядочной протестанткой, таскала меня в костел, но я с раннего детства чувствовал там только холод и смерть.
Ознакомительная версия.
